Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер
У серванта, заставленного хрустальными фужерами и вазами, Лев Аронович на минуту остановился. Открыв стеклянную дверцу, он осторожно вытащил на свет фарфоровую статуэтку — китайский император, обложенный со всех сторон пуховыми подушечками, восседал на своем троне.
— Знаешь ли ты, Бенчик, что это за вещь?
Глаза у пего горели, точно так же, как у Бенчика минуту назад, когда он рассказывал о комете.
— Настоящий китайский фарфор!
И Лев Аронович легонько щелкнул пальцем по макушке императора.
— Ты только вслушайся в этот звук, в этот звон! Чистейший си-бемоль!
От удовольствия его лицо еще больше округлилось.
— А сколько, ты думаешь, эта штука стоит? Хе-хе… Я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи.
Он любовно осмотрел императора со всех сторон и продолжал:
— Ты знаешь, я играю в ресторанном оркестре. Может быть, это звучит не слишком гордо, и ты мне сочувствуешь и полагаешь, что мне хуже, чем моим коллегам из симфонического оркестра, которые воображают себя большими виртуозами. Ха! Пускай я простой лабух, но того, что я зарабатываю в одну неделю, им не увидеть за целый месяц.
И он снова щелкнул императора по макушке.
— Человек, друг мой, как муха. Он летит туда, где слаще…
Странные вещи происходили с Бенчиком. Именно в то мгновение, когда Лев Аронович заговорил о мухе, он вдруг почувствовал, как его тело постепенно отделилось от кресла и всплыло в воздух, словно земное притяжение потеряло власть над ним. Он попытался вернуться на место, чтобы сказать соседу, что тот неправ и что если бы Джордано Бруно, Галилей или тот же Ньютон рассуждали таким образом, то человечество… но тут Бенчик ударился затылком о потолок, и ему сразу стало ясно, что эти душеспасительные разговоры ни к чему бы не привели. «Он меня все равно не поймет, — думал Бенчик, потирая ушибленное место. — Мы живем в разных измерениях…» И чем больше сосед говорил, тем дальше Бенчик удалялся от него. Все эти шикарные дорогие вещи, которые окружали Льва Ароновича, выглядели теперь в глазах Бенчика фантастически маленькими, как если бы он смотрел на них в трубу телескопа, но только… с обратной стороны. Бенчик даже представил себе, что если щелкнуть соседа по его круглой, тщательно зализанной лысине, то послышится тот же самый чистейший си-бемоль. От этих мыслей Бенчик отяжелел и снова опустился, страдая, в большое мягкое кресло.
Лев Аронович всего этого даже не заметил. А может, и заметил, но не придал значения, потому что он, Лев Аронович, считал, что такие полеты для Бенчика — состояние естественное. Он осторожно вернул в сервант фарфоровую фигурку, поправил рядом с ней хрустальную вазу, а потом, став к Бенчику спиной, надолго завозился с маленькой инкрустированной шкатулкой. Вытащив оттуда три красные купюры, он заметил с улыбкой:
— Я в твои годы, Бенчик, тоже мечтал, витал в облаках… пустое дело. Пользы — как от козла молока. В жизни, запомни, все по поговорке: кто платит, тот и заказывает музыку.
И, пошуршав бумажками, он протянул их гостю:
— Держи…
Бенчику оставалось только взять их. Почему же он этого не сделал?
Один кот и два мудреца
Рассказ
И сказал один мудрец другому:
— Всему свой час, и время всякой вещи под небом.
— Что же вы хотите этим сказать?
Васька с трудом приоткрыл глаза и сразу наткнулся взглядом на угловатый серый булыжник. Теперь этот камень мирно лежал на земле рядом с ним, но еще минуту назад… Кровь упрямо текла из раны, сбегала по крутому круглому лбу тремя липкими струйками, которые сливались на кончике носа и каплями падали на грязный снег, расплываясь темным пятном.
Васька попытался приподняться: надо бы уползти подальше от проклятого места, но боль вцепилась в него собачьей хваткой и еще сильнее прижала к промерзшей земле. Булыжник завертелся, закружился, и Васька начал проваливаться в черную сырую яму…
Матери своей Васька не знал — его оторвали от соска почти слепым. Зато настоящей матерью стала ему белая, с синей каемкой миска. Он навсегда запомнил, как его впервые тиснули мордочкой в молоко, которым он тут же поперхнулся. Едва справясь с дыханием, он отполз в сторону, но кто-то большой и сильный схватил его за загривок и опять стал топить. Уже решив, что пришел конец, Васька обреченно высунул свой розовый язычок и невзначай лизнул молоко.
Нет, жизнь вовсе не собиралась его покидать. Наоборот, изо дня в день она все больше укреплялась в нем. А силу, чтобы жить, котенок черпал из той самой мисочки с синей каемкой, которая поначалу так напугала его.
В первый раз услышав свое имя, Васька и ухом не повел: пустой звук, не больше, им сыт не будешь. Но когда вслед за этим ему сунули под нос уже известную миску и сказали: «Васька, глупенький, ешь!»— тогда до него сразу дошло, что Васька — это он и никто другой.
…Стало темнеть. Вечер торопливо окутывал землю сумрачным одеянием. Сюда, на свалку, ночь спускалась с особой охотой, безжалостно разгоняя собак и кошек, давно забывших, что такое крыша над головой. Даже голод в эти часы не мог удержать их среди заиндевелых колючих куч мусора и отбросов — так страшно становилось здесь с наступлением темноты.
Раненый еще долго не приходил в себя, одиноко блуждал в своих кошачьих видениях между тем и этим светом, между прошлым, которое точно за хвост тянуло его назад, и будущим, смутно мелькавшим где-то впереди загадочным белым мотыльком.
В доме, где он прежде жил, ему больше всего нравилась кухня. Стоило хозяйке войти туда, как Васька вскакивал и начинал путаться у нее в ногах, тереться о подол халата своей гибкой гладкой спинкой. Посылая наверх настойчивые гипнотические взгляды, он нетерпеливо ждал минуты, когда хозяйка наполнит, наконец, его миску чем-нибудь вкусненьким. Васька уже хорошо знал по опыту, что со стола и из рук хватать нельзя — добром это не кончается.
Один случай запомнился ему на всю жизнь.
Хозяйка тогда отлучилась с кухни, оставив на столе увесистый кусок говядины. Ваське только того и надо было. Прыжок — и он на столе.
