Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

«Он подошел к женщине и сел рядом.

— Извините, — сказал он, чтобы что-нибудь сказать.

Совсем еще не старая, подумал он.

— Разрешите подарить вам эту гвоздику. Не подумайте, я просто так…

(Ах, глупо!)

Женщина взглянула растерянно и смущенно, но, пока она размышляла, ее пальцы сами потянулись к цветку.

— Спасибо, — чуть хрипловато ответила она и опять отвернулась к окну, словно спеша вернуться к своим мыслям. — Мне редко дарят цветы.

(Она тоже еще живет во вчера.)

— Из дому ушла, — неожиданно откровенно сказала женщина, не поворачиваясь к нему. — Вообще-то он ничего… почти десять лет прожили. И дочка есть. Если б только не пил…

Опять у нее задрожал подбородок.

Ему стало неловко: зачем было тревожить человека? Мало у нее своих забот?

Она плакала. Краска расплылась за очками, и то, что она прятала под косметикой — следы пережитого, тревог и волнений, — отчетливо выступило на ее лице.

— Не обижайтесь, — сказала она, вытирая пальцем темные разводы, — но это просто смешно: ваш цветок, последний троллейбус… прямо как в кино.

В уголках ее заплаканных глаз ожила на мгновение улыбка…»

— Садовая! — объявил водитель. — Троллейбус следует в парк.

Узкие дверцы, похожие на ставни, со скрежетом сложились вдвое. В троллейбус заглянул прямоугольник ночи.

ОНАИОН поднялись, нехотя разделились и канули в темноту.

Мы остались втроем — спящий мужчина, женщина и я — три островка одного зыбкого архипелага.

Я по-прежнему вертел в пальцах белую гвоздику. Все, что могло совершиться и не совершилось, теперь прокручивалось в обратном порядке: «прямо как в кино… ваш цветок… дочка… ушла… разрешите подарить вам…»

Нет, ничего этого быть не могло. Плохой рассказ.

И я снова посмотрел туда, где сидела женщина, окутанная одиночеством…

«Он подошел к женщине, но сесть не посмел.

— Извините, я могу чем-нибудь вам помочь?

Она, сухо:

— Не можете.

— И все-таки?..

Она, враждебно:

— …

— Смотрите, какой цветок…

Ее губы насмешливо сжались.

— Хоть бы что-нибудь новое придумали! — она отвернулась к окну и дальше говорила, глядя в темноту за стеклом: — Все одинаковые. Начинаете с красивых слов, а кончается…

— Поверьте, я не…

— Мы и так слишком много вам верим. Забываем обо всем на свете…

Слова, слетавшие с ее губ, ударялись в стекло и падали, как падает, случается, залетевшая в комнату синичка, обманутая прозрачной синевой окна.

— Не вы — мы сами себя обманываем, — с горькой окончательностью заключила она. — И вы такой же, как все. А может быть…»

— Строительная! Машина следует…

Дремавший мужчина резко поднялся и, качаясь, двинулся к открытой двери.

Еще одним островком стало меньше в разливавшемся половодье ночи.

Следующая остановка была моя. Неужели я так и буду сидеть с гвоздикой в руках и прислушиваться к голосам собственного воображения, втягивающим меня в странные игры. К чему эта придуманная жизнь, когда настоящая — вот она, рядом?! Почему я сам (не «он», а я) не подойду к ней, не спрошу, что у нее стряслось, не попытаюсь помочь?

Подняв голову, я посмотрел на женщину. Наши взгляды встретились. Она, кажется, уже успокоилась. Слегка пожала плечами, словно извиняясь передо мной за недавние слезы, и вынула из сумочки пудреницу.

Ну вот, убеждал я себя, ничего страшного. У женщин так часто бывает: настроения, капризы…

Я стоял один посреди ночи. Изнутри освещенный троллейбус с укоризненным завыванием уносился от меня в темноту.

ОНАИОН. Мужчина. Женщина. Островки. Необратимость. Где они? Все исчезло, осталось во вчера, а я не захотел или не смог этого сохранить.

И сегодня еще не наступило.

Пастораль

Рассказ

Я лежал посреди широкого поля. Навзничь. Затылком я чувствовал тепло зеленой земли, лбом — прохладу синего неба. Я, кажется, спал и видел сон.

…Я стою на коленях возле Евы. Приложив ухо к ее круглому животу, я прислушиваюсь к биению маленького сердечка — к новой, еще не родившейся жизни.

И весь мир с его лесами и полями, горами и океанами, зверями и птицами — все, даже тонкая былинка, беспечно растущая под небом, в этот миг затаило дыхание.

— Адам, как мы назовем нашего первенца?

— Каин…

Сказал — и вздрогнул. Далеко-далеко, у самого горизонта, где земля обнимается с небом, прокатился и замер тихий гром. Он пророчествовал о потопе.

Последний и первый, первый и последний

Рассказ

Конец. Конец света…

Крик рвался из его груди, просился наружу, однако Ноях только сильнее прикусывал губы. Он сидел на лавке в своей каюте и смотрел, как огонек догорающей свечи, облипшей стылыми восковыми слезами, бросал на шершавую дощатую переборку беспокойную тень, которая металась вместе с ковчегом из стороны в сторону, словно кто-то, стоя у Нояха за спиной, оплакивал покойника — безмолвно, но страстно.

Конец. Конец света…

Нет больше гор, нет полей и лесов, не осталось ни малой травинки, ни одной живой души. Всякое создание на земле и под небом, которое дышало и тянулось вверх, к солнцу, захлебнулось волной Потопа.

Ноях провел ладонью по столбу, подпиравшему кровлю ковчега. Пальцами, как слепой, нащупывал он глубокие зарубки — каждая из них отмечала прожитый после катастрофы день. Сорок шесть зарубок — сорок шесть вечеров и рассветов с тех пор как Ноях, его семья и спасенные им твари скитаются над загубленным, переставшим существовать миром.

В первые недели он не мог сомкнуть глаз — его преследовали крики и вопли мужчин, женщин и детей, предсмертный рев животных. Все это сливалось в единый ужасающий стон, затоплявший землю и постепенно стихавший за немолчным шумом дождя и воем разбушевавшейся стихии…

Как он, праведный Ноях, пережил все это в наглухо задраенном корабле? Как не сошел он с ума от внезапно наступившей тишины?

В короткие минуты, когда сон все-таки смежал его тяжелые веки, ему снилось одно и то же: он блуждал в непролазных болотах, и трясина обхватывала его гигантской змеей, все крепче сжимавшей кольца. Он рвался из ее объятий, протягивал руки в пустоту, пытаясь ухватиться хоть за соломинку, а между тем зловонная жижа уже вливалась в его уста, и он задыхался. В последнее мгновенье, когда сердце, казалось, уже останавливалось и в угасающем сознании мелькала последняя мысль: конец, дети… больше ничего не будет, — Ноях просыпался в холодном поту. И потом лежал без сна, неподвижно, на своей жесткой подстилке и вслушивался в кряхтящие вздохи такелажа, в плеск воды у бортов и равнодушный гомон дождевых капель.

А ковчег, этот единственный островок жизни в погибшем мире, качался на волнах и,