Крысиха - Гюнтер Грасс
Однако затем она вознесла все полевые культуры до уровня мистических умозрений. Крысиха сказала: В сравнении с кукурузой, ячменем и нашим насытителем, брюквой, в сравнении с любой другой полевой культурой, подсолнух стал для нас очень важен. Более того, он превратил нас, ночных тварей, боящихся света, в жаждущих света, обращенных к нему созданий, которые с тех пор в молитвах наделяют солнце божественной силой; вот почему в церкви Святой Марии, нашем месте вечного плача по минувшему человеческому роду, у нас есть еще одна причина быть благочестивыми, как это свойственно крысам.
И снова образ расширился, стал пространственным. Я увидел издалека, а затем, словно по зову, вблизи алтарный пьедестал и то, что с недавних пор его украшало. Теперь он должен был служить не только последним пристанищем иссохшей на воздухе Анны Коляйчек и ее сморщенного внучка: его дополнили полевые культуры. Согласно новому алтарному порядку смурфики были вынуждены сжаться в тесную кучку. Золотые дукаты, словно подсчитанные кассиром, выросли в башни. Кованая надпись скрыла безжизненные часы с кукушкой. Зубной протез, очки, кольцо и орден вместе со звездой «мерседеса» составили натюрморт миниатюрного формата. Освободившееся место заняли пышные венки из фруктов и изысканные трофеи. Теперь я заметил, что и ранее пустовавшие внешние части алтарного пьедестала были заполнены: могучие репы, пучки кукурузных початков, колосья ячменя – все это было принесено в жертву. Но еще более значимым мне показался спелый подсолнух, лежащий на коленях Анны Коляйчек и скрывающий ее руки, левая из которых, лишенная одного пальца, наверняка все еще сжимала четки. У ног, рядом с крошечным Оскаром, я увидел сложенную в кучку высушенную чечевицу.
Но что все это значит?! воскликнул я. Разве вы, крысиха, забыли о католицизме? Разве вы больше не поклоняетесь распятому Сыну Человеческому? Разве для вас старуха с мальчиком стали божественными, она стала для вас богиней плодородия? Куда подевался ваш здравый смысл?
Крысиха показалась мне немного смущенной, когда она вновь захватила мой сон, играя с семечками подсолнечника.
Отвечай, крысиха! закричал я. Она еле слышно зашипела на своем крысином языке, в котором появилось много новых, еще непонятных мне звуков.
Я ничего не понимаю. Говори нормально!
Крысиха сказала: Ну что ж. Как-то обходимся. Все еще преданные людям, мы выражаем таким образом нашу благодарность за урожай. Пока что. Может быть, появится что-нибудь еще. Что-то другое. И именно разумное…
Что еще? воскликнул я. Неужели сверхкрыса, эта суперкрыса!
Нет-нет, хозяин! сказала она, распрямляя усики. Нечто более возвышенное. Нечто, чего никогда не существовало, но могло быть придумано во времена человека. Образ, нет, несколько образов, выходящих за рамки крысиного, каким оно стало, и за рамки человеческого рода, каким он был…
Она с удовольствием слушает лютневую музыку, новостные сводки – с умеренным интересом, отголоски дня ее не трогают, а новости и вовсе: она спит. Моей рождественской крысе по-прежнему больше всего по душе школьные радиопередачи для всех. Вчера проводилось различие между налогами, сборами и другими податями. В одном радиорепортаже шла речь об исторических тяготах, таких как десятина: о том, как крестьяне страдали под гнетом фогтов, как много они должны были отдавать и как им часто не хватало зерна даже для посева. Моя рождественская крыса взволнованно сновала, с интересом принюхиваясь.
Сегодня в школьной радиопередаче рассказывали о прошлых и нынешних методах ведения сельского хозяйства. В виде радиоспектакля повествовали о подсечно-огневом земледелии, затем о трехпольном севообороте, о монокультурах и, наконец, о биодинамическом возделывании почвы, о компосте, отварах из крапивы и так далее. Тихо, погруженная в себя, она сидела, обратившись к радио, навострив круглые уши и растопорщив все усики. Даже «Веселый земледелец» в качестве завершающей передачу композиции ей понравился.
Третья программа замолчала. Ни она, ни я не хотим слушать, по каким критериям брюссельские власти ограничивают производство молока или устанавливают новые квоты на вылов трески. То, что, по данным ФАО, каждые три с половиной – четыре секунды в мире умирает от голода один ребенок, мы уже знаем. Я согласен со своей рождественской крысой: несмотря на все заверения – «Все становится лучше! Мы можем снова надеяться!» – все катится, скользит, ползет под откос к неизбежному, статистически определенному концу.
А может, и так: конец уже был. Нас больше не существует. Мы живем только по инерции – рефлекс и барахтанье, которое скоро затихнет.
Или, возможно, нас кто-то видит во сне. Бог или какое-то еще высшее существо, сверхсущество, продолжает видеть нас во сне, потому что любит нас или находит нас забавными, поэтому не может от нас отвязаться, не может насытиться нашим барахтаньем. В своих воспоминаниях, благодаря медийным желаниям божественного принципа, мы продолжаем существовать, хотя последнее представление, или, как говорит крысиха, последень, уже давно состоялось: нас незаметно не стало, потому что поведение людей, их повседневные дела, договоренности и обязательства, их милые привычки и ужасные принуждения – даже если бы они случайно заметили конец в какой-нибудь июньский воскресный день – не изменились бы и не были бы отменены, настолько неизменным был или есть человеческий род.
Как будто мы все еще существовали, я сказал своей рождественской крысе: Слушай внимательно! Прямо перед полуденными новостями Третья программа часто транслирует хоровую музыку, а ты ведь любишь мотеты. Так вот, пока ты будешь слушать Шютца, я поднимусь наверх, на строительные леса к Мальскату. Он проделал хорошую работу. После более чем пятидесяти фигур в нефе скоро в хорах появятся святые, двадцать одна штука, стоящие в группах по трое, с готическими взорами.
Я одолжил обувь для работы на строительных лесах. Я поднимусь к нему наверх, буду льстить, хвалить его мощные контуры, смеяться вместе с ним над глупыми священниками и искусствоведами-пустословами, но, беседуя и беседуя с ним, я хочу добиться кое-чего другого: убедить его разместить если не в орнаменте капителей, то в пустых полях подсолнухи, защищаемые крысами от голубей. Я называю эту эмблематику очевидной, ведь голубь не отстает от крысы: в будущем они окажутся одинаково выносливыми…
Мальскат не против. Я предлагаю ему сигарету, разумеется, марки Juno. Мы болтаем о фильмах с Ханси Кнотек, которые оба смотрели в молодости. Невольно мы вновь возвращаемся к разговору о голубях и крысах. Он говорит: Этот высокоготический мотив легко можно связать с чумой, той самой чумой, которая с середины четырнадцатого века благодаря черной домашней крысе и вымершей породе полевых голубей распространилась по всей Европе и, считаясь бичом Божьим, учила христиан всего мира тому, что конец света близок, также и в Любеке, где чума унесла девять жизней из десяти…
Нет-нет! кричу я и спускаюсь со строительных лесов. Мы справимся без крыс и голубей. Нам не нужна чума в качестве бича Божьего. Человек с высокоготических времен Мальската усовершенствовался. Совершенно самостоятельный, самовластный, наконец-то совершеннолетний, он может сам устроить себе конец, и притом основательно, чтобы не осталось ничего, подверженного мучениям. Поэтому он уже сейчас докучает природе и ее прорастаниям. Ведь лес должен уступить место человеку, а вместе с ним и весь этот сентиментальный подлесок, не поддающиеся здравому смыслу лазейки, непредсказуемое царство короля Дроздоборода…
Пока Бабушка Красной Шапочки, которой пришлось остаться, зачитывает вслух из словаря забытые слова, столь любимые волком, а Гриммы обеспокоены тем, что в ходе начавшихся действий сказочных персонажей могут возникнуть преувеличения и неконтролируемое буйство природы; пока Рапунцель играет в домино с Принцем, который пробуждает поцелуем, а Ведьма на время занялась игрой в мельницу[46] со Злой мачехой; пока девочка размышляет о своих улетевших руках, добрые и злые феи, во́роны и воро́ны раскидывают волшебные семена над городом и сельской местностью, над высотными домами и бетонными взлетно-посадочными полосами. Высоко над обширными
