Крысиха - Гюнтер Грасс
Вот и он, вмешивается в разговор. Он снова хочет быть боссом и продюсером. Но поездка в Польшу ему повредила. Она его состарила. Уже не такой подтянутый, с вывернутыми внутрь коленями, он избегает зеркала. Его печальный взгляд полон внутреннего страдания. Хотя он всегда носит одежду, сшитую на заказ, теперь она на нем висит. Что же могло случиться за время пути с нашим господином Мацератом?
Едва отправившись в обратный путь, он почувствовал недомогание. Частые позывы к мочеиспусканию, возникающие каждые пятьдесят километров, а затем все чаще при виде кустов у обочины, заставили нашего господина Мацерата предположить: «Это от волнений, от встреч, от прощаний, что-то такое бьет по мочевому пузырю». Однако когда после полудня их «мерседес» приблизился к западной границе Польши, к реке Одер, и мочеиспускание превратилось в мучительную процедуру, сопровождаемую болью и скудными результатами – едва капало, несмотря на постоянные позывы, – Бруно, не только как шофер, начал тревожиться: «Нам придется обратиться к врачу, господин Оскар, как только мы окажемся на Западе, в Брауншвейге или, самое позднее, в Ганновере».
Несмотря на то что он сидел удобно и на мягком, наш господин Мацерат мучился во время поездки по ГДР: пот катился по лбу. Его пальцы барабанили по дрожащим коленям или сжимали их. Этот настойчивый позыв, этот страх намочить штаны.
Кроме того, частые остановки «мерседеса» на обочине, отчаянные попытки укрыться от взглядов проезжающих, чтобы хоть немного облегчиться за кустами, не оставались незамеченными народной полицией. Патруль останавливал машину, и допрос затягивался надолго: постовые никак не могли поверить, что пассажир «мерседеса», пусть на нем и недоставало звезды, мог страдать столь банальным недугом. Тщательно оформив протокол, включив в него кражу эмблемы в Польше, они, однако, после недолгого колебания пожелали нашему господину Мацерату счастливого пути, когда тот попросил протоколиста засвидетельствовать его недомогание.
Как хорошо, что пограничный контроль был пройден так легко. И, даже не доехав до Брауншвейга или Ганновера, уже в Хельмштедте, глубокой ночью, начали искать городскую больницу и – благодаря чутью Бруно – нашли ее без долгих блужданий. Пациент был беспокоен и плаксив, когда дежурный врач ощупал его живот и немедленно вызвал уролога, который, защитив палец, провел экстренное ректальное обследование.
Все это я знаю из первых рук. Он сам неоднократно рассказывал мне о своей неприятности. Едва вернувшись из Польши, он сразу же разыскал мое ухо: «Я считал себя веселым и здоровым, а тут такое. Болезнь пожилых мужчин. Стариковская хворь. Уролог сказал, что у меня сильно увеличена простата, понимаете: предстательная железа. Нужно оперироваться, и как можно скорее. Либо соскабливая и уменьшая с помощью петли через мочеиспускательный канал, либо радикально, разрезав брюшную полость».
В Хельмштедте нашему господину Мацерату поставили только одноразовый катетер, что, конечно, принесло ему огромное облегчение, хотя сам процесс и был для него очень неприятным.
Ровно тысяча четыреста семьдесят миллилитров мочи наполнили, вернее, переполнили его мочевой пузырь. Уролог – «молодой, но опытный» – был поражен таким объемом, однако объяснение пациента: «Дело в переживаниях в Польше, доктор, сто седьмой день рождения моей бабушки, эта трогательная встреча» – не убедило его. Это не просто временное явление, характерное для торжественных периодов, а хроническое заболевание, поэтому простату необходимо уменьшить в ближайшее время.
«Ни в коем случае не раньше моего шестидесятилетия!» – кричал еще недавно наш господин Мацерат. Сейчас же его снабдили постоянным катетером. С тех пор он практически свободен от страданий, за исключением этого уродливого свисающего чужеродного тела. Тем не менее он не упустил возможности обратиться к нескольким врачам – «Крупным специалистам!», как он их называет, – безуспешно ожидая от каждого оправдательного приговора. Он дает мне советы, отговаривает от кофе, алкоголя, особенно от белого вина и холодного пива, но стоит мне спросить у него о подробностях поездки в Польшу, как он становится неразговорчивым.
Из отдельных фраз я улавливаю лишь что-то вроде: «Эта трагедия Solidarność не хочет прекращаться… Ссоры даже внутри семьи… Постоянно политика… Кашубам это не по душе… Все это заканчивается плохо… И постоянно упоминается Дева Мария… Видимо, судьба Польши ударила меня по мочевому пузырю».
Когда я спросил его об этом более прямо и непринужденно, он ответил очень кратко. Да-да, бабушка чувствует себя хорошо. Все подарки, особенно смурфики, доставили ей детскую радость. Она даже подумывает – представьте себе! – о поездке. Шестидесятый день рождения внука, сказала она, «заманил меня».
Конечно, я не скажу нашему господину Мацерату, что его больше нет; пусть продолжает делать вид, что он все еще босс. Ведь и другие, и даже я сам, тоже верят, что все как-то продолжается. Поэтому он не должен знать, как на самом деле обстоят дела в Кашубии. Достаточно и того, что он вернулся домой с катетером.
Лучше мы поговорим о «Лесах Гриммов» и о фальшивых пятидесятках, когда с помощью Мальската все подделки взлетели в цене. Нет-нет! Ни в коем случае он не должен узнать, что он, крошечный и мумифицированный, остался лишь алтарным украшением, перед которым благоговеют разве что крысы. Ведь все врачи говорят: «Никаких волнений! Нашего господина Мацерата нужно беречь».
То, что мы музыкальны, должно быть известно; однако ложным и глупым суеверием было широко распространенное до Большого взрыва и вновь возникающее, словно сорняк, мнение, будто мы особенно любим звук флейты, будто от поперечной или блокфлейты исходит какая-то притягивающая нас сила, будто достаточно, чтобы кто-то ловкими пальцами и тренированными губами взялся за свою флейту, извлекая из нее трели и быстрые пассажи, и мы уже готовы последовать за ним, за часто призываемым Крысоловом, и слепо броситься в нашу тщательно подготовленную погибель, например, жалким образом утонуть в реке Везер.
Это было еще во времена домашней черной крысы. Голубчик, сказала мне крысиха, которая в последнее время зовет меня господином или хозяином. Ее новая манера говорить делает ее крысиный язык более понятным для меня, потому что обычное нашептывание теперь сглажено и она говорит просто, на деревенский манер. Голубчик, сказала она, про Гамельн и все такое мы поговорим позже. В этой легенде нет ничего правдивого. Но правда то, что мы, крысы, можем издавать высокие звуки, которые никогда не слышало человеческое ухо и которые не может издать ни одна флейта и ни одна скрипка. Эти звуки способны передавать сообщения на большие расстояния, и, кстати, исследователи на закате человеческих времен с помощью ультразвука измерили их последовательность. Это было сделано в Бостоне, США.
Крысиха немного хвасталась: Наша информационная система! Но можно также сравнить наши звуки – если ты хочешь, господинчик, – с тем монотонным пением, которое твои женщины – она сказала: бабенки – слышали, когда плыли на корабле в поисках затонувшего города. Хотя они и говорили о пении медуз, но также упоминали музыкального папу римского в качестве образца для этого медузьего пения. Поэтому наши звуки, если их перевести в слышимый для человека диапазон, можно сравнить с григорианским пением, тем более что сакральная музыка всегда была любима человеческим родом.
Мне показалось, что я слышу нарастающее пение псалмов, пока крысиха говорила со мной. Еще во времена раннего христианства мы пели вместе с ними – хотя они нас не слышали – в их убежищах, катакомбах. Вместе с ними мы разработали наше Kyrie. Вместе с ними мы были благочестивы. И вместе с ними нас веками преследовали. Было бы хорошо, если бы эта гармония сохранилась: мы бы пели вместе с ними, а они – с нами. Ах, их слаженные хоры! Ах, их многоголосие! С особой страстью пели до самого взрыва проживавшие здесь поляки, поэтому наше пение, которое все чаще заполняет главную церковь Святой Марии вплоть до самого купола, не лишено определенной страстности, приписываемой польскому народу.
Нет-нет, господинчик! Не стоит опасаться националистических подтекстов.
