Крысиха - Гюнтер Грасс

Но я не хочу этого! закричал я. Больше не могу слышать эти стенания и плач. Вера никогда не была моей сильной стороной. На ваши надежды мне плевать. Кроме того, нашему господину Мацерату будет очень трудно, будучи таким маленьким и иссохшим, служить вам, крысиному народу, в качестве алтарного украшения, ведь он только что вернулся из Польши. Путешествие сказалось на нем, встречи, прощания. Слишком большое давление, от которого никуда не деться, мучает его. С тех пор ему приходится постоянно носить катетер. Это доставляет ему неудобства, он стесняется этого. Но его бабушка хочет навестить его, когда ему исполнится шестьдесят. Слышишь, крысиха, она хочет навестить своего Оскара во плоти…

Да-да, сказала она, ты все еще выдумываешь свою продолжающуюся историю.

А потом, а потом?

Потом пришла денежная реформа.

А после, что было после?

То, чего раньше не хватало, чудесным образом появлялось понемногу,

большей частью в рассрочку.

И как все продолжалось, когда все появилось?

Мы приобрели детей и комплектующие изделия.

А дети, что делали дети потом?

Задавали глупые вопросы о том, что было до этого,

и потом, и после.

И? Вы все распаковали?

Мы вспоминали

о погоде для купания летом тридцать девятого.

О чем еще?

Трудные времена после.

А потом, а после?

Потом пришла денежная реформа.

ДЕСЯТАЯ ГЛАВА, в которой во время торжественного акта разражается гроза, наш господин Мацерат держится, крысиха делится с дрейфующими обломками судна тайнами, Принц убегает, приходят вести из Гамельна, крысы, плотно сбившись в кучу, полны ожиданий, почта не приносит известий из Травемюнде, но в начале новой эпохи звонят колокола

Это мое море, омывающее берега многих стран, от Ревеля и Риги, расположенных на востоке балтийских государств, до их западных заливов и бухт. Здесь стоят церкви Святой Марии в Любеке, Штральзунде и Данциге, соборы в Шверине и Шлезвиге, такие же церкви в Стеге на Мёне и побеленная известью церковь в Эльмелунде, множество церквей в городах Дании, а затем тянутся шведские пляжи, шведский архипелаг, Истад и Стокгольм, даже до Ботнического залива, до берегов Финляндии, куда далеко на север простирается Балтийское море, на островах Борнхольм, Готланд, Рюген, а также на равнинной или холмистой суше за ними, везде, где обжигали кирпич, богатой соборами и зальными храмами, ратушами и гильдейскими домами, к тому же благословленной больницами Святого Духа и залами Святого Георгия, цистерцианскими и францисканскими монастырями, которые все, не только здания Ганзы в вендском квартале, относятся к кирпичной готике и окружают мое море, слабосоленое, мягкое, коварное, полное медуз Балтийское море. Кроме того, каждое здание наполнено художественными ценностями. Здесь считаются культурно значимыми кресла в алтарной части, там – гильдейское серебро. Чванные надписи под патрицианскими гербами приписывают себе смирение перед Богом. Слишком стройные Мадонны кажутся все же беременными. Достойны внимания крылатые алтари и резные деревянные распятия, а также орудия пыточных камер, и иногда удивляют остатки поразительной настенной росписи.

О соборе в Шлезвиге на реке Шлее, в котором художник Мальскат вновь превратил росписи на известковой штукатурке в готические, я уже рассказывал. То, что он якобы в мгновение ока создал великолепные готические фрески в любекском госпитале Святого Духа под хорами, до сих пор вызывает споры. Но достоверно известно, что он сначала трудился в верхнем ярусе нефа, а затем высоко в хорах той самой церкви Святой Марии, которая, несмотря на масштабы французских соборов, считается прародительницей всей кирпичной готики и к тому же готовилась отпраздновать свое семисотлетие.

Мальскат должен был спешить. Его работодатель Фей торопил его. В нефе уже убрали строительные леса. Было запланировано государственное мероприятие. Даже выпустили специальные почтовые марки двух номиналов – пятнадцатипфенниговая матово-зеленого цвета и двадцатипятипфенниговая красно-коричневого, – на обеих было изображено Благовещение, написанное быстро работающим художником. Марки выпустили миллионным тиражом, что придало предстоящему празднеству еще большее значение и принесло дополнительную прибыль любекскому церковному руководству.

Чернорясочники получили сто восемьдесят тысяч новеньких, еще блестящих немецких марок. Художнику же, который все время простоял высоко на строительных лесах, бесконечно страдая от насморка, пока шли работы, те самые марки, которые до сих пор сохраняют среди коллекционеров завышенную и, как я полагаю, греховно-соблазнительную цену, не принесли ни гроша. Он, создатель Благовещения, выразительность которого была расхвалена собравшимися знатоками искусства, остался ни с чем.

Оторванный от всех дел: его легко было бы забыть, настолько одиноко, наверху, витал Мальскат в своих мыслях, которые, как мотылька древоточца, невозможно было опустить на землю. И когда первого сентября пятьдесят первого года в любекской церкви Святой Марии наконец состоялось торжественное мероприятие, наш не страдающий головокружением художник, три года трудившийся сначала в нефе, а затем в хорах, тем не менее не оказался в центре праздничных событий, например, среди приглашенных гостей и высокопоставленных лиц, в кругу которых, как само собой разумеется, сидел его работодатель: нет, совсем позади, в нефе церкви, среди простого народа, он нашел себе место в предпоследнем ряду; так я его вижу и задаюсь вопросом, не продолжает ли его мысль, однажды возникнув, древоточить его и сейчас. И, отстраненные, издали смотрели на него его хоровые святые числом двадцать один, которые стояли на расписных колоннах-консолях, разбившись на семь групп по три человека, одни в обуви с острыми загнутыми носами, другие – босиком.

Ближе всех к Мальскату, неподвижно сидевшему на задней скамье, были многочисленные святые в нефе. Каждая арка свода несла на себе его отпечаток. Следуя последним видимым следам, но в основном полагаясь на свою интуицию, он истощил свою сокровищницу за гроши, и остатки красок при легком прикосновении осыпались. Пустой, опустошенный, сидел Лотар Мальскат на задней скамье. Он был одет в старый костюм Дитриха Фея, который тот носил во времена крестных ходов в Шлезвиге. Штаны были коротки, пиджак узок в плечах. Костюм сидел настолько тесно, что сдавливал тело. Его, словно жалкое пугало, могли видеть сверху все святые; и, словно запоздалого конфирманта, его видела издалека, из лобовой части хора, его Дева Мария с младенцем. Она стала знаменитой к тому времени и украшала в качестве иллюстрации то роскошное издание книги искусствоведов, возносившей росписи церкви Святой Марии в Любеке, не упоминая Мальската, как чудо.

Он смеялся про себя. Ведь Мадонна, хотя ее контуры, казалось, были изъедены веками и покрыты белыми пятнами штукатурки, имела особое выражение: дикое, строгое и вместе с тем оттененное сладостью. Во время завтрака в мае 1950 года – как раз тогда отменили последние продовольственные карточки – он написал знаменитую теперь Мадонну с младенцем, полностью вдохновленную актрисой, которую он видел накануне в фильме «Веселая бензоколонка». Она предстала перед ним такой же бодрой, как и всегда, словно войны никогда и не было.

Пока Мальскат посмеивался про себя, с кафедры ко всем, но прежде всего к канцлеру Аденауэру, который, словно вырезанный из дерева, сидел неподвижно, обращался епископ Пантке. Это был не тот самый Пантке, которому дьявол внушил идею поместить свастику в свод хора, а старый человечек, обращавшийся ко всем присутствующим, к знатным гостям и высокопоставленным лицам, а также, возможно, и к простым людям на задних скамьях.

Как я не знаю, что именно вызывало у Мальската внутренний смех во время проповеди – возможно, это была мысль о киноактрисе в образе Мадонны или иная древоточащая мысль, – также я не знаю, о чем думал канцлер Аденауэр, слушая проповедь епископа Пантке. Те, кто сидел рядом с ним, гости, приглашенные на празднество, и сановники, на лицах которых читалась невинность, вряд ли заставляли его глубоко задуматься. Скорее всего, он размышлял о перевооружении недавно разоруженных немцев и подсчитывал количественный состав дивизии; или же, возможно, он, как католик, просто равнодушно слушал протестантскую проповедь епископа?

Тот воздавал хвалу Богу и благодарил его, вплетая в свою речь короткие и длинные фразы. Он говорил о Божьей милости и благости, о неизменной Божьей любви даже к грешникам и о Божьем