Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян
— Мы тоже, ваше превосходительство, не хотим землю бросать, — отозвались другие.
Япон угрюмо оглядел поредевшие ряды. На мгновение в нем вспыхнуло желание обезоружить их и тут же на площади перестрелять.
— Господа, вы остаетесь, — осторожно, чтобы не выдать себя, сказал он, — это ваше дело, продавайте души свои красному дьяволу, но оружие, что вы держите, вам не принадлежит. Оно еще пригодится нам. Приказываю сдать оружие немедленно.
Никто не шевельнулся с места.
— Я к вам обращаюсь.
Его слов точно не слышали.
— Ваше превосходительство, — подал голос кто-то из строя, — оружия мы не сдадим. Зачем скрывать, мы не доверяем вам.
— Оружие! — заорал Япон.
В ответ ни звука. Глаза солдат блестели опасным блеском. Они походили на тигров, сжавшихся перед прыжком.
Япон уже хотел заставить их силой обезоружиться, но благоразумие взяло верх. Он лишь зло махнул рукой:
— А ну вас! Оставайтесь... подыхайте под копытами красной сатаны... Собачье отродье, — Он повернулся к своим приспешникам: — Спасибо вам, друзья. Верный солдат узнается в час испытаний. Я верю вам как самому себе. Я рад, что еще имею право зваться вашим командиром. Мы еще...
Пушечный залп заглушил его последние слова. Снаряд разорвался в горах. Многовековая часовня обрушилась, погребя под собой белое, аккуратно расстеленное полотно, на котором был вышит крест. Закоптелый от пламени бессчетных свечек алтарь с сильным грохотом покатился в ущелье. Грудь скалы разверзлась, обнажив веками таящуюся пещеру. Солнечный свет как бы столбом вбился в ее темень.
Егегнадзор — Джермук,
1965—1966
ПОВЕСТИ
Коммуна
Перевод А. Тер-Акопян
Живым — благословение солнца, усопшим — цветы.
Погиб единственный сын матушки Наргиз. Пошел на охоту в горы, и вдруг снежный обвал. Ну и скинуло человека со скалы в бездну.
Стояла зима. Поэтому и не поднесли цветов усопшему. Однако многие плакали.
Лавочник Даниэл печально подошел к матушке Наргиз, тихо промолвил слова утешения, мельком зыркнул на ее пригожую пышненькую сноху, вздохнул и отошел.
Монархист Ваче помял меж пальцев кончик папиросы, приблизился к матушке Наргиз, повздыхал, посочувствовал, глянул исподлобья на молодую вдову и тоже отошел.
Молодуха ходила в черном, слезы лила и клялась:
— Пусть хоть князь сватается, ни за кого не пойду.
А матушке Наргиз это в утешение.
— Пока Сатик есть, жив мой сын. Храни ее господь...
Разнесчастный человек Монархист Ваче. Год назад померла у него жена, оставив двух ребятишек. Крестьяне при встрече всякий раз не преминут спросить:
— Ваче, жениться не собираешься?
— Да нет...
— Ребятишек бы пожалел. Каково им без женской-то заботы...
Ежели ночью снега навалит, Ваче ни свет ни заря во дворе. Курит, глядит в сторону дома Наргиз. Знает: вот-вот Сатик появится, примется снег расчищать. Ваче тоже берется за работу и при этом тяжко вздыхает:
— Эх, дом без женщины лучше спалить...
———
Лавочнику Даниэлу уже за тридцать. Покупатели не скупятся на советы, не забывая при этом о собственных интересах:
— При хорошей жене, парень, и доходы твои умножатся... Одолжи-ка пару кило сахара.
— Еще года два-три потянешь, ни одна девица за тебя не пойдет... Налей-ка мне литров десять керосину, деньги попозже занесу...
А Даниэлу больше всех девиц одна молодка люба — сноха матушки Наргиз.
«Скромница — сторонится колхоза и комсомола».
Солдат Овак старательно выводит при тусклом свете лампы:
«Уездному комитету Кешкенда. Просим разрешить двадцати пяти хозяйствам села Арпа организовать коммуну...»
На широкой тахте лежит его жена, тоскливо глядит на благоверного:
— Овак!
— Что?
— Правда, что ты с Сатик целовался?
— Чушь!
Но жена серчает:
— Я знаю, ты Сатик тоже в коммуну записал.
— Ваче посоветовал.
— А ты и согласился?
— Как же я могу против воли крестьян идти?
Дом у Овака новый. Стены еще не оштукатурены.
При зыбком освещении дом кажется пустым.
— Салвизар, я отнесу заявление на подпись и вернусь.
Жена беременна. Ей чудится, что Овак идет к другой, и она молча плачет.
Сатик румяная, пухленькая, росточку небольшого.
Всё дома, дома. Двор подметет и опять в дом, опять дверь на засов. Правда, нет-нет да пошлет ее свекровь в лавку. Сатик так платком замотается, что только глазищи горят. По улице не идет, а несется, по сторонам не глядит.
А Ваче ей вслед украдкой вздыхает. В лавке же Даниэл пытается ее задержать — не спешит отпускать товар.
Ваче высокий, ладный, ему под сорок, усы торчком торчат. Верхняя губа коротковата, оттого он улыбчивым кажется. В дни революции участвовал в партизанских боях. Спросили его как-то: «За что воюешь?» Ответил: «Армению, Грузию и Азербайджан присоединим к России и создадим монархию». Оговорился — хотел сказать «союз»[15]. С тех пор к нему и прилепилось прозвище Монархист.
Ваче заметный человек в селе. Биография у него что надо и конь что надо — гнедой, резвый.
Даниэл приземистый, кряжистый. Ходит в сапогах со скрипом. Перед тем как выйти за порог, надраивает их до блеска. Не успеет рассвести, Даниэлу уже известно, что ночью произошло. А к закату все дневные новости при нем.
В селе две лавки. Одна кооперативная, другая — Даниэла. То, чего в кооперативе не купишь, у Даниэла всегда найдется.
Сатик белье во дворе вешала. Ваче увидал ее, сердце у него защемило, вывел он во двор своего гнедого на длинной веревке, взмахнул кнутом:
— Эй, красавец!
Жеребец у него молодой, упитанный, в силе — ржет, встает на дыбы, ходит по кругу.
Сатик помедленней стала белье вешать — нет-нет да зыркнет украдкой. Даниэл подметил это, подумал: «Вот негодяй — Сатик завлекает». Приблизился:
— Продай коня, Ваче, я куплю.
А Ваче вроде бы и не слышит — только в глазах зажглась довольная хитринка.
— Эй, красавец!
— Корову за него дам.
Даниэл говорит громко, чтоб Сатик слыхала. А Ваче ухмыляется — вроде бы цена мала.
— Черт возьми, я и теленка дам в придачу.
— Хм...
— И кинжал с серебряной рукоятью.
———
Тут откуда ни возьмись тронутый Бабо с хворостиной в руке. На нем пиджак с чужого плеча — рукава такие длинные, что пальцев не видать.
Отец Бабо погиб в мировую войну, мать пожелала замуж выйти, только женихи всё попадались больно старые. Так в мужья никого из них
