Зори на просеках - Михаил Степанович Керченко

Я присмотрелся к озеру. Среди тростника качались черно-бурые головки рогоза. В детстве мы любили их сламывать и подбрасывать в небо: кто выше. Мы набивали рогозовым «пухом» подушки и даже делали из него бездымный порох.

Я заметил, что среди камыша кто-то плывет, стремительно разрезая воду. Это ондатра. Она несет в зубах белый, сочный и сладкий корень рогоза. Я прицелился и нажал на спуск… фотоаппарата.

Антону хочется записать рев болотного быка — выпи. Он хмурится. Я ему мешаю. Молча надеваю резиновые полуболотные сапоги и лезу в воду. Через минуту исчезаю в густых зарослях камыша. Мне повезло: за стеной тростника показалась зеркальная гладь, где плавало, слегка покачиваясь, гнездо чомги (поганки рогатой). Сделанное из сухих тростинок и листьев, оно было прикреплено к упругим прямостоячим стеблям камыша. Здесь затишно, но если бы гнездо оторвалось, волны все равно далеко не угнали бы его. Я передвигаюсь с большой осторожностью, но хозяйка гнезда все равно услышала подозрительный всплеск воды, приподнялась, вытянула шею. На ее голове торчали перья в виде двух рогов. Я навел аппарат — птица бесшумно нырнула в воду.

Окинув взором бескрайнюю озерную равнину (она рябила, играла солнечными зайчиками), я увидел на воде невысокие березы. Они стояли в одном ряду метров на двадцать — тридцать одна от другой, как солдаты в строю. Листья на ветках завяли, пожелтели, как от огня, но не осыпались. Шеренга берез протянулась от северного к южному берегу, пересекла озеро поперек. Видимо, кто-то воткнул березки в илистое дно. А зачем? Охотникам эти вехи вряд ли нужны…

Я вышел на берег. Антон спал на траве, разбросав руки, как будто хотел обнять землю. Я растолкал его:

— Не спи где попало. Выпь ревет. Слушай!

И правда: недалеко бухал «бугай». Антон вскочил, начал настраивать магнитофон.

На лесной полянке мы наткнулись на пасеку. Нас встретила лаем огромная серая овчарка. Из шалаша вышел смуглолицый пчеловод. Это был мой старый знакомый Коноводов Федор Васильевич, чудак. Он зарос курчавой черной бородой и смахивал на цыгана. Высокий, немного сутулый, глаза сияют добротой, хорошей человеческой радостью.

— Сколько лет, сколько зим! Прошу к моему шалашу, дорогие гости.

Обнялись.

— Вот живу один, как леший. Скоро буду бояться людей. Отвык. А все из-за меда. Нет, несладко он достается. Комары изъели, живого места нет.

— И так каждый год, Федор Васильевич?

— А то как же!

— Кто же вас неволит?

— Неволит! Да попробовал бы председатель не послать меня на кочевку, так я бы не дал ему житья. Нет, тут, брат, не неволя, а добровольное изгнание, по любви все делается. Тут такая красота! Один запах ветра чего стоит! А какие закаты по вечерам…

— Вы только что жаловались на судьбу…

— Похныкать — это слабость каждого, — улыбался Федор Васильевич.

Я люблю пчеловодов за их романтику и «чудаковатость», за то, что они, как отшельники, с весны до осени живут где-нибудь в горах, в тайге, в степи, вдали от родных и друзей, забывая об уюте и покое. Одиночество — их подруга. Однако любого оторви от пасеки — и он затоскует, как ребенок, которого отняли от груди.

Федор Васильевич расспросил нас: куда и зачем идем, а когда узнал, снисходительно улыбнулся:

— Тоже занятие.

Около шалаша дымился костер. Мы присели. Коноводов разгреб золу и выкатил палочкой несколько печеных картофелин.

— Желаете?

— С удовольствием, — сказал Антон, протянув обе руки.

— Я тут еще весной вскопал небольшой клочок земли, посадил кое-что: лук, огурцы, — пояснил Коноводов и принес пару огурцов, нарезал сала.

Антон уплетал за обе щеки.

— Вы как сюда попали? — спрашиваю у Федора Васильевича.

— Очень просто. На старом месте нет медоносов. Сюда приехал.

— А я и здесь не вижу медоносов: лес да озеро, — заметил Антон.

Федор Васильевич многозначительно помолчал.

— Да, кстати, зачем на озере стоят березы?

— Вон видите: на том берегу желтеет донник? — указал Коноводов. — Когда оттуда ветерок, то медом пахнет. Та земля не наша, соседнего района. Совхозу принадлежит. Директор несговорчивый, упрямый. Не разрешил поставить пчел около донника. Сколько я ни пытался убедить — ничего не получается. Своих пчел не имеет, а для чужих места жалко. Как собака на сене: сам не гам и людям не дам. А пчелам ведь не запретишь. Для них не существуют писаные законы. Идут на донник прямо через озеро. А когда возвращаются, нагружаются нектаром, то падают в воду, тонут. Вот я и придумал поставить им вехи. Летите, голубушки, прямо. А когда устанете, то присядете на ветки, отдохнете и — домой. Это вроде пчелиных аэродромов я им устроил. Хорошо получается: весь нектар соберем с донника назло директору. Ему наша смекалка невдомек, — улыбнулся Коноводов. — А я уже сдал двести пудов меда (Федор Васильевич любит пуды). А если бы не вехи, то все пчелы утонули бы в озере. И меду не было бы.

Я молчу, но в душе одобряю Коноводова за его смекалку. И он понимает это.

Над моей головой шелестит старая ветвистая береза. Я выгартываю из золы обуглившуюся картофелину, разламываю и, обжигаясь, ем.

Тихо.

Небо бездонное, голубое. Солнце белое, даже чуть-чуть желтоватое, как колесо сыра, катится над озером. Вода рябит, играет зайчиками. Над узкой прибрежной полосой камыша скользит лунь.

В воздухе жужжат пчелы. Все торопятся. Их трасса пролегает через золотые вехи на тот берег, где желтеет донник.

Я втягиваю в себя воздух, набираю полные легкие: пахнет медом. Не от картошки ли такой запах? Нет. Это с того берега, куда прямо по воде шагают вехи, куда летят пчелы.

Коноводов доволен. Он вернется домой и всю зиму будет рассказывать людям, как перехитрил директора совхоза из чужого района.

МЕДОВЫЕ ХВОСТЫ

Я ехал в Москву. В вагоне читали книги, спали, ели, разложив на столиках узелки и свертки, играли в карты, шахматы, просто разговаривали.

Широкоскулый рыбак с Дальнего Востока хвалился Охотским морем и рыбой. Море у них глубокое, бурное, а рыба огромная. Такой нет нигде.

— Кета у нас вот такая! — Он широко развел руками, как будто растягивал гармошку, поглядывая то на одного, то на другого. Все удивленно качали головами. А один щупленький старик в очках с разбитыми стеклами сказал с завистью:

— Большая кета… В наше озеро такую бы пустить. Размножилась бы, наверно, а?

И он заглядывал каждому в глаза, искал поддержки.

— Ты, поди, припас на зиму-то всякой: и копченой, и вяленой?

Курносый с обветренным лицом рыбак улыбался, в глазах сквозила хитринка:

— Не в этом