Только хорошее - Ольга Остроумова

и за ним прочно укрепилась амплуа положительного героя — красивый, серьезный, благородный, умный. Юра, собственно, таким и был. Так странно теперь говорить о нем: «был». (Он тяжело болел, боролся, и все-таки в 2017-м году его не стало.) А вместе с ним не стало и всех наших любимых спектаклей. Юра Тараторкин был не просто моим партнером, а близким партнером. Сначала мы привыкали друг к другу, он такой дотошный, обязательно перед спектаклем проверит сцену, реквизит, все ли на месте. Сейчас я тоже прихожу в театр как минимум за час до начала спектакля. Но это просто потому, что не хочется никуда спешить, не хочется суеты. Но не иду на сцену что-то проверять. Вообще люблю, когда во время спектакля происходят какие-нибудь неожиданности, надо выкручиваться, импровизировать. А Юра к такому относился крайне осторожно. Вот мы играли вместе «Не будите мадам». Я могла забыть или переврать текст на сцене, а Тараторкин из тех, кто по-настоящему любит текст, любит слово. Сначала у него были вот текущие огромные глаза, когда я в очередной раз несла «отсебятину», а потом он привык. Принял. И стал даже мне подыгрывать в этом. Юра — партнер благородный. Потом мы играли «У врат царства» и мне снова не хватало в нем характерности. Такой положительный герой он был. И даже не плоский, нет, но одинаковый. И вот Еремин поставил «Серебряный век» по пьесе Михаила Рощина. В общем-то, автобиографической пьесе. 1949-й год, космополитизм, мальчик, который растет в не очень простой семье, но когда-нибудь обязательно станет писателем. Юра меня приятно удивил: он играл такого жуликоватого дядьку, вроде бы поклонника моей героини. Начались репетиции, и вдруг он выходит в одной сцене в кальсонах и носках, перевязанных резиночками. «Юра! Это грандиозно! Замечательно!». И он потихонечку нашел ту самую сладость и в характерности, и в импровизации. На премьере Рощин сказал мне: «Как Вы похожи на мою маму». Мою героиню звали Клавдия Тарасовна, как звали маму Михаила Рощина я не знаю, но зато точно знаю, что играла-то я свою маму. И вообще — женщин того поколения. Я очень хорошо чувствовала какие они: тут поплясать могу, тут и поругать, тут приласкать, а там и выгнать. Еще мне шестимесячную завивку сделали — из тех времен. И вот мы с Юрой «дописали» за Рощина текст в одной сцене. Я выгоняю ухажера: «Все, уходи! Ты же жулик! Ты ж вор!», а он стоит в кальсонах и накинутом на плечи пальто и так жалобно мне: «Ну, Кла-а-а-авочка». Уже играем спектакль, и я вдруг неожиданно даже для самой себя говорю: «Ну что ты растопырился? Обнажаешь тут наши отношения при мальчонке!», а Юра в ответ: «Ну не при девчонке же!». Подвигнуть Тараторкина на такое — это дорогого стоит. А Рощин мне сказал: «Я вам заплатить должен. Отличный текст».

Так жалко, что больше нет ни Юры Тороторкина, ни замечательных спектаклей с ним.

Еще одного партнера подарил мне Юра Еремин — Женю Лазарева.

ЖЕНЯ ЛАЗАРЕВ

Сначала это для меня это было просто мукой! На репетициях спектакля «У врат царства» К. Гамсуна мы должны были играть любовников, обниматься, целоваться, а для меня это оказалось невыносимо. Ну, не воспринимала я Женю Лазарева как мужчину. Вообще. А он, похоже, из тех мужиков, для которых женщины, не откликающиеся на гендерный призыв, просто переставали существовать. Прихожу к Юре Еремину:

— Юр, проблема. Я не могу с ним ни обниматься, ни целоваться. Даже представить себе этого не могу.

И Юра придумал замечательный ход: он выстроил на сцене между нами длиннющий забор из старых досок и несколько досок уже болтались, что называется, на одном гвозде. Вот так, через забор, через доски, мы и обнимались. Безумно интересно — из житейской, в общем-то, проблемы вырастают иногда художественные идеи. Потом мы с Женей, конечно, привыкли друг к другу, после я оценила его и как партнера, и как актера в спектакле «Мадам Бовари» Флобера, который тоже поставил Еремин. Мне вообще кажется, что роль Шарля в «Бовари» — одна из лучших ролей Евгения Лазарева в театре. После Женя уехал в Америку, и мы даже там встречались и общались очень тепло. И, в общем-то, эта теплота — результат работы с нами Юры Еремина.

Прошли десятилетия, и я не могу сказать, какой Юрий Еремин сейчас. Мы встречаемся в театре, здороваемся, улыбаемся. В своих спектаклях он меня больше не занимает. В каждом человеке много жизней, и, наверное, он проживает ту жизнь, в которой я ему не нужна.

ДВА СТАРИКА

После «душегуба» Когана директор театра им. Моссовета Лев Федорович Лосев просто не мог не поразить своей вальяжностью, компетентностью, демократичностью. Он действительно вникал во все и знал театр до последней вешалки. Но однажды даже обидел именно не демократичностью. В театре Моссовета есть жесткое правило; если кто-то должен пройти со служебного входа — съемочная группа, журналист, надо, чтобы завтруппой отдала распоряжение, и только тогда посторонние могут войти в театр. И как-то раз ко мне приехала съемочная группа, а я не предупредила никого — просто забыла. Их не пускают. Вдруг вижу — по лестнице идет Лосев, я к нему:

— Лев Федорович, помогите, пожалуйста! Вот не пускают ко мне съемочную группу.

— Это не в моей компетенции.

И ушел. Тогда меня это так ранило, а сейчас я понимаю, что у Лосева во всем был порядок. И если именно завтруппой отвечает за пропуски на служебный вход, значит — так тому и быть.

Однажды я явилась к директору театра «ябедничать». Мне показалось, что Хомский на репетициях часто засыпает. Прихожу к Лосеву:

— Скажите Павлу Осиповичу, чтобы не спал на репетиции! Как же играть, когда он спит?

А Лев Федорович мне так мягко отвечает:

— Ну, у него давление…

Вот не дура, а? Ведь Хомский, когда открывал глаза, делал абсолютно верные замечания именно по тому куску, который только что был на сцене. Не спал он вовсе.

Вообще Павел Осипович Хомский не просто мой режиссер, он мой родной режиссер. Он мой Учитель. Когда я пришла в театр им. Моссовета тридцать пять лет назад, все еще вспоминали Завадского: мол, что такое Хомский в сравнении с ним! И я всегда отвечала: «Павел Осипович мой учитель». Иногда получая в ответ резкое: «И чем ты гордишься?». А я и вправду горжусь, что он мой учитель. Когда-то распахнувший нам, студентам, дверь