Три года взаймы (СИ) - Акулова Мария

И потом тоже: а так можно играть? А так? А так?

Это не потому, что чувствую в ней фальшь. А потому что не могу отпустить себя и слепо верить. Как вообще люди слепо верят? Я сломался и забыл.

Но я хочу быть нормальным. Я хочу быть отцом, если она говорит, что отец. Но лицемерить — в партнерстве не выход. Я долго думал и откладывал. Сначала присматривался к ней. Потом просто гадко стало, что она ко мне со всей душой, а я не могу ответить.

Удивительно, но демоны жрут меня, когда её не вижу. А когда рядом — чувствую себя гадом. Рядом сложно сомневаться.

И попросить её сделать тест было нихуя не просто.

Смотреть, как глаза расширяются от удивления, а потом опускаются в брошюру и замирают — до тошноты противно. Но блядь, а что мне делать? Как иначе сказать? Девять месяцев улыбаться и врать, что сомнений во мне нет? Они есть. Потому что я — такой.

Потому что на плече сидит ебаный черт и нашептывает, а ангел хуй клал на мою жизнь. Не знаю даже, за что.

И её отказ не добавляет ни черта хорошего.

Во мне сломана функция доверия к людям, но насколько это уважительная причина, чтобы рушить её мир? Нормальный мир. Правильный. В котором всё ещё действует презумпция правдивости честного слова, пока ты не пойман на лжи.

Мир, в котором я и сам хотел бы снова жить, пусть меня и выселили из него жестким пинком.

Лену на лжи я ни разу не ловил.

Я уехал в то воскресенье, чтобы дать человеку побыть наедине. Я бы тоже с собой не хотел оставаться после вываленного честного дерьма.

В нашей с Леной Темировой переписке совсем тихо, сейчас нет ни ссылок, ни дразнящих намеков на пол. Но я захожу. Пролистываю и перечитываю её восторженный ребенком щебет. И это поразительно, но раньше первой реакцией всегда был протест. Мне за него — стыдно. Мне каждый ебаный раз хотелось спросить ещё там: Лен, а ты уверена, что мой?

Держался.

А теперь, когда озвучил, чувства другие. Я смотрю и успокаиваюсь. Проникаюсь её эмоциями. Они у нее адекватные. Мамские.

Хотя "мамские" это как-то очень грубо. А как не грубо-то сказать? Не знаю.

Я многого не умею. Во многом не ориентируюсь.

Она проживает свою ломку. Я проживаю свою.

Сегодня я снова приехал в дом, но Лена уже не встречала, как обычно. Из комнаты не вышла.

Она не из тех, кто будет показушно дуться, просто… Ей сложно.

Мне тоже сложно.

Принимать решения сложно каждый раз.

Я медленно листаю наш с ней диалог и перечитываю всё, что она писала, слала, чем делилась. В ответ я не грубил, но эмоциональный фон разнился сильно. Теперь он у нас как бы общий, только вряд ли это такая уж победа.

Мы решили действовать на договорных основаниях, по максимуму отключив лишние эмоции, доверие — это что-то на ранимо-личном. Но договор все наши запросы не покроет, я уже это чувствую.

Вздохнув, щелкаю кнопкой блокировки и откладываю мобильный.

Сложно, Андрюх? Знаю, что сложно. Намного сложнее, чем балансировать в мире политики между договорняками, за каждый из которых присесть, как нехуй петь.

Но фокус в том, что иногда, как ты сам знаешь, лучше уступить.

Подойдя к двери в её спальню, стучусь, но гостеприимное «войдите» не звучит. Открываю сам.

Лена сидит на кровати ко мне спиной. Раньше наверняка оглянулась бы и улыбнулась. Подскочила. Подошла.

Я по глазам считал бы, что не знает: клюнуть в щеку или нет.

Мне, кстати, очень нравится, как она улыбается и себя ведет. А как плачет — совсем нет.

Я не хочу с ней жестить. Я не желаю ей зла. Ребенку тем более.

Мне жалко, что мы так вляпались. Но это не значит, что я жалею, что вляпался именно с ней.

Прохожу вглубь комнаты и вижу стоящий за шкафом закрытый чемодан.

Качаю головой, ещё раз убеждаясь, что это плохое решение. Я не собираюсь никуда ее отправлять.

Обойдя напоминающую сейчас смиренную греческую статую девушку с совсем не греческим профилем, присаживаюсь у её ног на корточки.

— Привет, — здороваюсь.

Я сдаваться пришел. Ты как? Пленных сегодня берешь?

Лена в ответ закрывает глаза и кивает. Открыв, смотрит себе в ладони, а не на меня.

А я веснушки считаю. Они у нее откуда вообще? Не спрашивал никогда.

Думал, без солнца и Юга погаснут. Но нет. Всё так же лежат на носу и щеках.

Ребенку передастся, интересно? А от меня что?

— Веснушки у тебя от мамы или от папы?

— От мамы. — Тихо и без намека на огонек. — Она у меня была очень красивая.

— Ты у нее тоже. Вещи собрала уже, да?

Лена мотает головой, так ни разу и не глянув мне в лицо.

— Это хорошо. Давай поговорим.

Поднимаю руку ладонью вверх, она и на нее тоже смотрит с опаской. А мне и больно за всё это, и даже немного смешно. После всего нам странно друг друга бояться.

Перебираю в воздухе пальцами, мол, давай, малыш…

Она вздыхает рвано и бросается с очередного обрыва в пропасть с моей щедрой помощью.

Прохладные пальцы невесомо скользят по моей ладони. Я их сжимаю.

— Ты никуда не едешь, Лен.

Получаю свой вроде как заслуженный взгляд только сейчас. Она смотрит напряженно и немного хмурится.

Хорошего вряд ли ждет.

— Тест сделаем после рождения. Если понадобится. Если договоримся.

Она закрывает глаза и жмурится. Вряд ли прячет от меня свою "победу". Я даже не думаю, что чувствует облегчение. Скорее борется, но слеза всё равно набухает и скатывается.

Лена сгоняет её быстро и не особенно заботясь о красоте жеста.

Ксюха всегда плакала так, чтобы я видел. Чтобы чувствовал свою вину. Чтобы по завершению спектакля вытошнил из себя извинения. Не знаю, зачем они такие ей нужны были.

Лена плакать обычно уходит.

Мое "прости" даже главным блюдом за столом не стало.

Сейчас шепчет:

— Спасибо. — Хотя я бы себя, наверное, скорее нахуй послал. Но она — это не я. Не моя бывшая. Не четыре миллиарда других.

Мы не знаем друг друга, но теперь мы обязаны будем друг друга узнать.

— Я понимаю, что тебе всё это сложно, Лена. Наверняка сложнее, чем мне. В тебе много хороших эмоций. Ты добрая, открытая. Ты веришь в лучшее и в людей. Моя проблема в том, что я в людей верить давно перестал. Не конкретно в тебя. Просто когда вокруг все врут… Когда каждое слово привык проверять…

Она кивает так, как будто правда всё понимает. А может быть и да. Она, как минимум, пытается. Для всех всегда. А когда единственный раз попыталась для себя… Не получилось, в общем.

— Во мне живет пиздецкий опыт. Я пытаюсь бороться. Выходит не всегда. Мне казалось, это поможет…

— Я умом тебя понимаю, — Лена заверяет, только смотрит при этом мне в подбородок. — Но я не могу согласиться. Меня сердце не пускает.

— Я это понял.

Вот теперь выстреливает взглядом уже в лицо. Вроде в переносном, а по ощущениям — в прямом, потому что пробирает до костей. Не бывает таких тонких манипуляций, чтобы тебя на изнанку выворачивало от чувства вины. Невозможно так сыграть.

Моя просьба её сильно ломает. Даже сейчас, после отмены. Она в своей жизни уже ломалась не раз и не два. Её личность гнули, стирали и выбивали ремнем. Доламывать я не хочу.

Нам будет пиздец сложно, мы ещё сделаем друг другу пиздец больно, как бы ни пытались быть осторожными. Наш союз намного сложнее, чем когда двое — дурные, знакомые и перепутали выброс дофамина с вечным чувством, но блядь… А как иначе быть именно нам? Нас кто-то спрашивал, готовы мы или нет?

— Я буду пытаться, Лена. Обещаю.

Она знает, о чем говорю. И она знает, что я не обещаю переключиться по щелчку, потому что так не происходит.

Но может быть и это уже больше, чем она от меня ожидала. Точно так же зная обо мне почти ничего, как я не знаю о ней.

Кивает и всхлипывает. Вижу, что злится на себя же за чувствительность. А я нахожу в этом в разы больше искренности, чем во всём её принятии и отчужденности.