И было это так - Лена Буркова

– Кто сказал, что я никогда не получала такую щедрую помощь? – повторяю я шепотом, подрывая наконец пудовые блоки, вырубленные из породы с отравляющими и удушающими составами: вечными сомнениями в себе, варварским самообесцениванием, панической боязнью чистых листов. – Кто сказал, что работа моя менее значима, чем работа других людей? Кто сказал, что писать дозволяется лишь тому, кто уже имеет регалии, ордена и титулы?

– Припоминаю, что так говорила только ты сама – и никто больше, – отвечает Бог невозмутимо. – Ну не мазохистка ли с богатым пыточным инвентарем…

Глава шестая,

где целительный сон, жаркий воздух и забродивший инжир одерживают победу над существами живыми

Маленький южный город – белое солнце и истощенные тени, сеть нагретых проводов и выгоревшая трава. Застывшее прошлое в приграничье цивилизации. Треснувшая брусчатка на окраине выглядит ровесницей великой римской дороги, а россыпь невысоких построек на покатом холме – точь-в-точь татарским чак-чаком в густом меду на латунном подносе. Здесь, вероятно, прежде гуляли хищные динозавры, прожорливые крокодилы и монструозные насекомые – пока на планету не упал печально знаменитый метеорит и не устроил всюду масштабный беспредел, заставив кучку скучающих обезьян изобрести маникюрные ножницы, пикающие пейджеры, формочки для печенья, аромалампы, кеды на платформе и пятидневную рабочую неделю!

Да, время бежит галопом, ликвидирует лишние волосы на теле прямоходящих, расширяет и удлиняет родословные деревья. Моргнешь – и в одночасье все изменится: люди перейдут на новый технический уровень, найдут лекарство от болезни Альцгеймера, научатся выращивать себе зубы и даже (немножко фантастических предположений!) перестанут оскорблять друг друга из-за расовых, гендерных и религиозных различий.

То-то заживем!

Мы с Богом едем по узким и отдаленным от центра города улицам, и мне отчетливо кажется, что я ходила по этим местам раньше – в предыдущей, возможно, жизни, когда была собакой или коровой. Слишком узнаваемы очертания и комфортны покровы, чтобы считать их чужими. Отсутствие кричащей роскоши не отталкивает, а обезоруживает, располагает, покоряет искренностью: тут все свои, не нужно надевать личину успешного и результативного, можно разгладить пальцем нервные морщины на переносице и больше не сжимать их в тугую гармошку, не ударяться об острые углы беззлобными помыслами.

Горячий, сухой, как в финской бане, воздух вибрирует, подрагивает, идет рябью над поверхностью голой земли. Неосторожно вдохнешь его полной грудью – и обожжешь не привыкшие к пеклу легкие. Редкий, жаркий, наглый ветер не приносит прохладу, он бесстыдно закручивает воронки рыжего песка (притворяющегося куркумой, хмели-сунели и зирой) и забрасывает их на плоскую крышу полуподвальной лавочки, где мастер своего доблестного дела ежедневно готовит для горожан ароматный хлеб в глиняном тандыре.

– Пекарь замешивает тесто ранним утром, – сбрасывая скорость, рассказывает Бог. – Разложив румяные лепешки на витрине, он посыпает их семенами мака, упаковывает в газету – а затем вкладывает свой товар в руку покупателя вместе со сдачей: и газетка, и монетки покрыты мукой, точно райской пыльцой, и каждый человек, стоящий в очереди в радиусе трех метров, тоже осенен пшеничным знамением.

Старательно огибая колдобины на асфальте, мы едем по пустым дорогам, завороженно оглядываем округу и обсуждаем, как удивительно похожи и одновременно не похожи оставленные позади кварталы: массивы классических пятиэтажек разного возраста и состояния (некоторые темнеют разбитыми окнами, воют сквозняками, оседают кровлями, другие – заботливо хранят тепло многих поколений одного сплоченного рода); трущобы неотесанных каменных домов с захламленными чердаками, покосившимися палисадниками и пристроями, сконструированными из оставшихся после ремонта досок-профнастила-шифера-цемента-плитки; ряды закрытых обувных и швейных мастерских под разнокалиберными вывесками, обещающими качественную и недорогую починку.

Залюбовавшаяся и отчего-то растроганная, я думаю про себя: все это множество кривобоких построек с грибами печных труб, наростами выпи рающих балконов и ветками косых антенн – серо-коричневое море в штиль. И воды его преспокойны. И над водами его преспокойными, словно неугасимый маяк, сверкает серебристая луна мечети. И выше, выше, выше и дальше, дальше, дальше серебристой луны мечети нависают сплошные величественные раскаленные скалы. И нет над сплошными величественными раскаленными скалами ничего, кроме чистого неба. И не родилось еще в этом мире смертное существо, которое смогло бы создать и сохранить такую неописуемую красоту.

– Сосед мой – выдающийся творец, – поддавая газу, говорит Бог. – Ну и я, разумеется, ничуть не отстаю! Нам, вопреки представлениям окостенелых сообществ, незачем конкурировать между собой!

Наш верный мотоцикл (стойким оловянным солдатиком выдержавший непомерное расстояние и не поломавшийся от эксплуатационной нагрузки) пулей пересекает безмашинный перекресток, грохочет консервной банкой по переулку с мусорными баками, шальной зеброй дрифтует на овальном кольце, вылетает желтоглазым орлом на захваченную киосками рыночную площадь, нагло, как шестнадцатилетка на папином «жигуле», поворачивает с левой полосы направо – и, издав драконий рык, заезжает в ухоженный двор, окруженный по периметру невыразительными панельками и композициями из сохнущих после стирки пододеяльников в аляповатый цветочек.

Мы наконец останавливаемся.

Похрустывая коленными суставами, я спешиваюсь с мотоцикла и с интересом изучаю детскую площадку, на которой нет (загадочные обстоятельства и очень странные делишки) ни оравы ребятишек, ни разбросанных игрушек, ни многоголосого гомона взрослого и дирижирующего контингента. Беседка, сколоченная рядом со шведской стенкой и укрытая плотным покрывалом девичьего винограда, простаивает в роздыхе и праздности, но пассивно стережет деревянный стол, принесенный сюда мужчинами для вечерних карточных игр, просмотра футбола, дегустаций домашнего вина, заседаний экспертов в области геополитики и макроэкономики, ссор из-за противоположных взглядов на грамотное управление государством – всего того, что давно уже не найти в спальных районах больших городов.

Не найти ни в спальных, ни в центральных районах больших городов сытую, свободную и непуганую уличную живность – такую, как здесь, дремлющую под длинной и узкой тополиной тенью: батоны упитанных кошек с шарообразными животиками на пыльных капотах старых машин; хрупкие крекеры терракотовых ящерок в изломах и переплетении бетонных трещин; сардельки ленивых псов с черными резиновыми носами под спасительной ширмой ореховых деревьев, задевающих изогнутыми ветвями окна третьего этажа и прощупанных вдоль и поперек лапками пестрых клопов-солдатиков.

– Даже я не придумал бы лучше, – изрекает Бог, прислоняя мотоцикл к качелям, усеянным опавшими ягодами шелковицы.

Даже он не придумал бы лучше.

Мы делаем быструю оздоровительную зарядку (ибо долгие поездки чреваты внезапным появлением люмбаго!), выходим из двора через сквозную арку, вырезанную в самом дряхлом доме (я под ней пробегаю трусцой, ибо долгое нахождение под многоквартирной массой чревато обвалом многих квартир на голову!), и оказываемся на главной прогулочной