Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
– Здравствуйте, Настасья Дмитриевна!
Тургенев низко поклонился.
– То-то же, – отвечала старуха басом, – не отвалилась ведь голова-то? А то идешь мимо и не кивнешь мне даже, а я ведь любила твою мать, уважала твоего отца…
– Простите, близорук.
– Ну, Бог тебя простит. Завтра чтоб был ко мне обедать, а теперь давай руку, пойдем ходить!
Выругавшись про себя, Тургенев повиновался. Настасья Дмитриевна Офросимова держала в трепете всю Москву и половину Петербурга, куда перебралась четыре года назад после кончины своего супруга, чтобы следить за сыновьями – гвардейскими полковниками и капитанами, не допуская их картежничать и бражничать сверх меры. Старший ее сын был товарищем Тургенева по московскому университетскому пансиону; он и в тридцать восемь лет трепетал своей маменьки, способной отхлестать его по щекам. Но теперь все четверо наслаждались свободой, находясь с Финляндским полком в Гродненской губернии, и Настасье Дмитриевне было скучно.
– Деженерировала как столица! – громко говорила она, нимало не смущаясь. – Ни сосьетé[112], ничего нет путного, тошно даже; знакомых не встретишь. Поеду скоро отсюда в Москву.
Бедный Александр Иванович краснел под устремленными на них взглядами.
– Сказывай новости! – приказала ему Офросимова.
– Я, право, ничего не знаю.
– Врешь, батюшка! Ты все скрытничаешь. Что брат-то говорит? Будет война с турками али нет?
– Брат, если бы и знал наверное, не мог бы сказать, потому как это служебная тайна, – выкрутился Тургенев.
Настасья Дмитриевна одобрительно кивнула.
– Рвение к службе надо показывать непременно, если и не в душе его иметь; дойдет до ушей всевышнего – вот и довольно, на голове понесут.
Под «всевышним» она понимала государя, которого любила глубоко и истово (как прежнего, так и нынешнего). Старшие ее сыновья звались Александр Павлович и Константин Павлович, средние – Андрей и Владимир, а вот последыши, Николай Павлович и Михаил Павлович, на свете не зажились, что было особенно нехорошо, разумея верноподданнические чувства их матери.
– А турок мы всегда бивали, как русские-то армией командовали, – продолжала она между тем громогласно. – А нынче в командирах немцы, которые их трусят. Повсюду эти немцы пролезли! Все учат нас, как жить, молодежи голову задурили! Как будто мы глупее ихнего. Понапридумывали лицеев, школ каких-то ланкастеровых, институт пе-да-го-гический – тьфу ты, прости Господи, язык сломаешь!
Александр Иванович страдал, не зная, как избавиться от напасти. Его выручила Екатерина Ивановна, пригласив гостей к столу.
В большой квартире Измайловых в доме Моденовых на Лиговском канале обычно собирались литераторы, писавшие для «Благонамеренного», родственники и друзья Александра Ефимовича и его жены-смолянки; появление у них Офросимовой можно было объяснить разве что очередной ее блажью да необходимостью сыскать какого ни на есть жениха для дочери. За столом Тургенев постарался оказаться как можно дальше от своей московской знакомой, которая продолжила разговор о немцах с какой-то глуповатой барынькой, осмелившейся возражать самой Настасье Дмитриевне:
– Помилуйте, у них совсем не все так плохо! Я только что вернулась из-за границы, ездила на воды лечиться от нервного расстройства. Так, доложу я вам, у них генерально все лучше: дороги бесподобные, мосты чудесные, гладкие как столы, а у нас яма на яме, только держись – мозг трясется. Хлеб в поле прелестен; да и огороды даже: так чисто выполото, что каждая, знаете ли, былинка растет сама по себе, а не с крапивой по-нашему. Дети у поселян в заплатках, но в чистом и накрахмаленном; у нас в избу войти нельзя, а у них все бело…
– Что ж тогда, матушка, как Бонапартий-то их припек, они без нас, чумазых, не справились?
Греч, сидевший рядом с Тургеневым, бросал на Офросимову насмешливые взгляды сквозь круглые очки, оседлавшие его нос картошкой. Впрочем, она перестала его занимать, когда Александр Иванович сообщил ему последние новости: третье чрезвычайное заседание университетской конференции затянулось до четырех часов ночи; учения профессоров Германа и Раупаха признаны большинством голосов условно опасными и вредными, а Галича и Арсеньева – положительно опасными; всех их, кроме покаявшегося Галича, хотят отстранить от преподавания.
– То есть «черные» победили? – Греч презрительно скривил рот с толстой нижней губой.
– Сергей Семенович[113] намерен писать на высочайшее имя. До заседания Главного правления училищ еще целых две недели, оно назначено на двадцать четвертое ноября.
«Дело профессоров» сильно волновало петербургское общество, прежде не проявлявшее интереса к Университету, поскольку дворян там училось мало. Но дело было не в лицах, а в духе, который насаждали в столице! Уваров, возродивший детище великого Петра, называл учиненную там расправу чудовищным извращением идей и личностей, создающим опасность для авторитета всего государства. Прошел всего год после того, как славных воинов, не желавших мириться с унижениями, промучили в крепости и разослали в дальние гарнизоны, и вот в Петербурге грозят солдатчиной, тюрьмой и Сибирью мирным студентам (которых даже не удалось возмутить), попирая при этом человеческое достоинство их профессоров!
Первое чрезвычайное заседание конференции продлилось с десяти часов утра до девяти вечера. Уже тогда стала очевидна незаконность этого судилища, учиненного Руничем, а его язвительные насмешки и непристойные выходки вызвали негодование настоящих ученых. Но грубость и откровенное бесстыдство приемов сыграли на руку «инквизиции», совершенно ошеломив не привыкших к такому обращению людей: ректор Университета Балугьянский упал даже в обморок, а ординарный профессор Соловьев, выйдя после заседания на улицу, забыл, где живет, и, сам не зная как, очутился в Коломне, откуда матросы отвезли его домой, на Васильевский остров. Впрочем, уже на втором заседании Руничу дали отпор.
Обвинения заключались в том, что история и статистика Российского государства преподаются в Университете «на пагубных основаниях», а Герман, Раупах, Галич и Арсеньев – главные развратители юношества. Не помогло даже то, что Карл Федорович Герман, член Императорской академии наук, за четверть века в России заслужил чин действительного статского советника, «анну» с алмазами и «владимира» 3‑й степени. Ему припомнили давнюю работу о статистике убийств и самоубийств с определением их причин, не допущенную к публикации. Зато бывший семинарист из Костромы Константин Иванович Арсеньев, адъюнкт-профессор по кафедре географии и статистики, к своим тридцати годам успел напечатать «Начертание статистики Российского государства», в котором приводил в том числе сведения о количестве выпущенных ассигнаций; сие объявили разглашением государственной тайны. Профессора истории Эрнста Раупаха обвинили в распространении идей, противных духу христианства и разрушительных для общественного порядка и благосостояния. Во время войн с Наполеоном Раупах, достойный преемник Шиллера, призывал соотечественников своими пьесами восстать против узурпатора, поддержав усилия русского оружия, но об этом теперь не вспоминали,
