Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
С другим бывшим заключенным 97-й колонии, Сергеем Протасовым, мы пересеклись возле Киевского института сердца: он проходил там реабилитацию после возвращения на свободную украинскую землю. Очень худой, словно свитый из крепких тонких веревок мужчина, Сергей поминутно затягивался сигаретой. В нем чувствовалась чисто тюремная привычка всегда соизмерять свои слова с окружающей обстановкой: сперва мы молча пили кофе в небольшой шумной кофейне, а потом, по его просьбе, пошли говорить в мою машину, где точно нет чужих ушей.
Образование Протасова ограничивалось 11 классами школы, но до войны в родном регионе Донецкой области он смог стать успешным фотографом — снимал школы и детские сады, делал родителям фотосессии любимых чад. Так он зарабатывал вплоть до конца 2014 года, пока война окончательно не сломала его бизнес. После этого Сергей стал заниматься перевозками — возил людей из родного Шахтерска в Харьков и обратно. Стартовал в пять утра, ехал в одну сторону целый день, набирал клиентов через интернет и жил на два города, на двух территориях: на оккупированной и на свободной, украинской.
Арестовали его в ходе операции спецслужб еще во времена Александра Захарченко. По словам Протасова, в „МГБ ДНР“ поймали двух военнослужащих „народной милиции ЛНР“, которые якобы по заданию Украины должны были убить Александра „Ташкента“ Тимофеева. С задержанными и их кураторами повели игру: „киллеры“ стали просить у своих вывезти их на подконтрольную Украине территорию. Водителем оказался Сергей — он просто попал не в то место не в то время, это даже его следователь понимал. Протасова задерживали целой группой захвата, в заключении он провел пять лет, три месяца и девять дней.
После освобождения Сергей, так и не взявший российского паспорта, нашел себе квартиру в Енакиево, платил за аренду 5000 рублей в месяц (примерно 70 долларов). Помогал с ремонтом дома хозяйке квартиры, занимался всевозможными „шабашками“. Потом нашел через знакомых работу в пекарне — но не вывез: „Тяжелый труд, не по моему возрасту“.
„В Донецке об убитых много не говорят, — вспоминал Протасов. — Хозяйка моей квартиры, к примеру. У нее год назад муж погиб на войне — умер после тяжелого ранения в госпитале, забрали на мобилизацию с завода, всю смену его шух-шух — и забрали. А теперь сын пошел на контракт, воевать: обсуждается это так, будто он на заводе работает, на смену ходит. И таких много. Отношение простое — убьют так убьют. Их пачками там кладут: только и слышно вокруг: „брат погиб“, „кум погиб“, „сват погиб“, а дальше — точка, никакого обсуждения, молчок! Как будто человек в санаторий поехал или на заработки и не вернулся. Я там в Донецке год пробыл, и это все реально напрягает, как будто все вокруг немного „того““.
Сергей не хотел жить среди сумасшедших, получать паспорт для сумасшедших, пересекать границу, попадать в любые места, где у русских бывает проверка документов. Он год прятался в своей квартирке в Енакиево. В 2024 году из СИЗО вдруг выпустили иорданца доктора-уролога Харашеха — тот быстро убедил Протасова, что вдвоем ехать надежнее: если одного арестуют, другой, по крайней мере, расскажет близким. На одном из участков государственной границы России и Украины, между Брянской и Сумской областями, россияне сделали гуманитарный переход в одну сторону — как раз для таких потенциальных партизан, как узники тюрем „ДНР“ или любые другие нелояльные граждане. Идея ехать парой оказалось разумной: Протасов границу прошел и рассказал, что иорданца россияне не выпустили — свидетельство о браке с украинкой на украинском языке им показалось недостаточным доказательством связи со страной. Харашех смог выехать и попасть на родину, но уже потом, с помощью волонтеров и своего посольства, с новым паспортом Иордании и через Москву.
Эти ребята из СИЗО МГБ пропустили все вторжение — схваченных на блокпостах жителей Мариуполя после фильтрационных лагерей отправляли в специальный концлагерь, военнопленных в следственный изолятор не помещали, в камеры даже слухи об уничтожении целых городов просто не доходили.
На улицах Мариуполя людей расстреливали без процедур и допросов следователей — за косой взгляд, содержимое телефона, татуировку или самое страшное — любые непонятные мозоли на теле. Я расскажу одну такую историю.
ГЛАВА 18
Мантас
Российская армия боролась в Мариуполе с лучшими украинскими пехотными частями — полком «Азов», морской пехотой, пограничниками и примкнувшими к ним патрульными постовыми полиции и местной Территориальной обороной — снося бомбами, снарядами, ракетами улицу за улицей. За массированными ударами шли и „подчищали“ домостроения танки, следом уже двигалась пехота. При этом до середины марта людей из полумиллионного города не выпускали. Потом поток побитых машин, заполненных людьми, потек по таким же побитым, засыпанным осколками снарядов и оборванными проводами городским дорогам — вперед, через 15–17 блокпостов.
Ехали люди по-разному, но в одном направлении — на Орехов и село Васильевку Запорожской области: понемногу именно там сформировался единственный на южном фронте переход через линию боевого столкновения. Потоки со временем пошли в обе стороны: колонны на выезд в оккупированные территории формировались на авторынке за городом, из Мариуполя люди заезжали в район стоянки возле строительного универсама „Эпицентр“.
Там и собирались в апреле 2022 года все новости о Мариуполе. Новостей этих было много, всех здесь не описать. Мой добрый товарищ, приазовский грек и бывший глава Сартаны, самого большого греческого села в Приазовье, Степан Махсма, рассказывал мне о миссии монахов из Киево-Печерской лавры. Монахи отправились из Запорожья, чтобы пробиться на „Азовсталь“ и кого-то оттуда вывезти — в капитальных советских бомбоубежищах под металлургическим заводом разместился госпиталь защитников Мариуполя (его называли „Железяка“), там же собралось много гражданских: как случайных из ближайших микрорайонов, так и членов семей всевозможных военных. Автобус с монахами Московского патриархата к „Азовстали“ россияне не пустили, отправили его сразу в один их фильтрационных лагерей, где проверяли неблагонадежных украинцев. Священнослужителей потом аккуратно и максимально тихо вытаскивали оттуда.
Своя история была буквально у каждого спасшегося мариупольца. Про осколки снарядов под колесами и посеченные провода от троллейбусов. Про мародерство в брошенных продуктовых магазинах, про похороны родных и соседей во дворах, про раненых детей, которых оставляли в коридорах больниц — всех пришлых здоровых, даже родителей, отправляли из переполненных отделений прятаться от обстрелов в соседние дома.
Помню семью из нескольких женщин, которые доехали до более-менее безопасной земли в пробитой осколками машине своего мужчины — мужа и отца, которого убили. Закопав родного человека в огороде, они купили бензин в стеклянной банке за какие-то невообразимые деньги, залили его в бак, схватили какие-то документы и вещи, а дальше обнаружили, что ключей от машины нет — остались в кармане куртки убитого. Я не спросил больше ничего, не смог. До Запорожья они доехали — значит, ключ достали.
Помню, как друг прислал сообщение от спасателя из городка рядом с Мариуполем: он рассказывал, как в подвале одной из сложившихся после обстрелов советских многоэтажек они нашли восемьдесят тел погибших и четверых живых. Эти люди пробыли там минимум три недели. Психологическое состояние спасенных было соответствующим; по словам спасателя, их собирались отвезти в психиатрию, но довезли ли — он не знал.
