Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев

„Идемте просить за мужчин“. И с Мариной мы пошли, — рассказывала мне Лина. — Эта поляна от дома до дома вроде не такая большая, мы начали бежать, а тут обстрел. Мы вернулись — и снова бежать. Как-то добрались, заходим в подъезд, а они там квартиру вскрыли на первом этаже и весь этаж, и эта квартира превратилась в штаб. Смотрю: моя сумка, которую Мантас нес — они ее просто разорвали. На полу в подъезде перед входом в квартиру валялось какое-то мое белье… К нам вышли двое русских военных, по говору было понятно, что россияне, ни званий, ни шевронов“.

Женщины начали объяснять россиянам, что просто пытаются выехать из города, а мужчины им в этом помогают. Те ответили, что „передали информацию“ и Мантаса с водителем отпустят — надо просто немного подождать. „Мы там рыдали, разговаривали громко. Нас услышали, и из какой-то комнаты наши мужчины отозвались — мол, девочки не переживайте, сейчас все как-то выяснится…“

Лине разрешили забрать ее сумку и отправили обратно в укрытие. Там они ждали Александра и Мантаса еще какое-то время. Потом просить отпустить мужчин пошли свекровь с невесткой — Галина с Юлей.

Галина Буяновская до войны жила в историческом районе Мариуполя Романовка. Как ее сын связался с Кведаравичюсом, Галина не знает, но говорит, что Мантас, который приходит, чтобы спасти ее из города, снится ей до сих пор. „Мы просили за наших сопровождающих мужчин, а они довольно резко нам говорили, что это не в их компетенции, будет решать руководство — у них, типа, неправильные документы, ждите! — рассказывает она. — Мы разговаривали в подъезде, в саму квартиру, где их держали, нас не пустили. Так мы и вернулись назад, а через некоторое время пришел Саша“.

Мантас тащил за спиной сшитую из полипропилена „харьковскую“ сумку Лины — вроде тех, с которыми в 1990-х ездили в Турцию торговцы-„челноки“. Для того, чтобы носить ее на плечах, сумка не предназначалась — и натерла режиссеру спину между лопатками. Эта потертость была нехарактерной — в процессе „фильтрации“ россияне обычно искали их на плечах (от бронежилета), на правом плече (от приклада автомата) или на указательном пальце от курка, — но и ее хватило, чтобы обречь человека на пытки и смерть.

Бой тем временем закончился. „Видимо, наших отогнали дальше и начали уже фильтрацию, — рассказывала Ангелина Сосновская. — Боже мой! Залетают с автоматами, кричат: „Тут целая квартира укропш!“ Мне шестьдесят два года, Алисе месяц — обе укропши. Наводят на нас автоматы и кричат: „Ложись!“ — и тут что-то случилось со мной, я стала как кол, в полном оцепенении. А потом эти вскрыли рядом квартиру, закинули туда нас всех, а дверь привалили — все окна с обеих сторон при этом уже были выбиты. И во дворе начинается бой опять, под нашими выбитыми окнами ставят зенитку, она начинает палить, все это летает…“

Как вспоминала Лина, в одном из домов в окрестностях сидел украинский снайпер, он сделал один удачный выстрел. В завязавшейся перестрелке россияне его убили.

Мантаса ждали до утра, но, когда начало светать, Ангелина и ее спутники отправились в путь без него. „Нас еще дважды останавливали по пути, все пытались что-то с нами сделать. Мы плакали, Алиска орала. Как-то все же дошли до автобуса“.

Там их ждала жена Мантаса — Анна Белоброва. „Я увидела, что Саша подошел к какой-то молодой женщине невысокого роста, поговорил с ней, и она просто пошла сразу в ту сторону, откуда мы пришли, — рассказывала Ангелина. — Туда, где задержали Мантаса“.

Путь женщин с детьми тем временем продолжался. На микроавтобусе они влились в колонну из трех „бусов“ с надписью „дети“ и красными крестами. Около супермаркета „Метро“ на выезде из города колонну снова остановили российские военные. На КПП Александру приказали отвезти пассажиров на пункт фильтрации, а самому вместе с другими водителями идти в комендатуру.

„Саша понимал, что никакую фильтрацию он не пройдет — он был действующим офицером ВСУ, — вспоминала Сосновская. — Мы стоим, а он говорит: „Так, девочки, не торопимся, улыбаемся и грузимся в бус!“ Мы не понимали ничего, сели, и он к-а-а-к дал по газам! Я впереди сидела, он мне говорит: „Лина, Лина, смотри — за нами не гонятся?!“ Догнали бы, расстреляли! Я ему потом говорю: „Саня, там же посты дальше!“ А он: „Не переживай! У них раций нет!““

На трассе Александр выбросил на обочину свой телефон — вспомнил, что ему приходят СМС о том, что ему как офицеру ВСУ начислили зарплату. Телефон Мантаса спрятали за обшивкой машины и провезли через линию фронта.

Анна Белоброва искала своего мужа до 2о апреля. „В итоге она нашла его на куче мусора. Они его просто выкинули“, — вспоминала Ангелина. Тело Кведаравичюса с пулевыми ранениями Белоброва вывезла в морг Донецка, а оттуда через Россию в Литву. Это отдельная огромная история — как она смогла получить тело, как смогла через российскую границу вывезти его в страну Евросоюза, — но ее я рассказать не смог, Анна говорить со мной не захотела.

9 апреля режиссера похоронили в его родном городе Биржай. Из найденных на телефоне Мантаса видео смонтировали фильм „Мариуполис-2“, который показали на Каннском кинофестивале.

„Вы знаете, я сто пятьдесят раз задавала себе этот вопрос — а если бы он не пришел за мной, он бы остался жив? — говорит Лина Сосновская. — Если бы я эти десять минут рыданий над кошками не устраивала? Просто, может, они бы пошли другой дорогой и он бы остался жив?“

Мои коллеги, журналисты Юлия Балахонова и Михаил Маглов, смогли установить позывные и некоторые имена людей, причастных к смерти Мантаса. Для меня потом это тоже имело последствия — я дважды ездил на допросы Генеральной прокуратуры Литовской республики: в посольство Литвы в Варшаве и в Вильнюс.

Литва очень методично ищет убийц своего гражданина. Не хочу добавлять ничего к этой фразе. Пусть убийцы ждут.

ГЛАВА 19

Прощание

Мой папа, Валерий Дмитриевич Дурнев, умер 26 апреля 2022 года. Я знал начальника управления внутренней политики нашей областной военной администрации и через нее смог достучаться до облздравотдела, а затем до единственного оставшегося на тот момент в Краматорске терапевтического отделения: все остальные медицинские институции — лаборатории, большая часть клинических отделений, городская онкология и даже наша поселковая амбулатория — на тот момент уже эвакуировались.

За четыре дня до того я приехал к родителям в гости — друзья везли дроны для бойцов и бронежилеты для добровольческого формирования территориальной обороны в Торецке; я воспользовался оказией, чтобы попасть в зону боевых действий к родителям. К ним я тоже приехал не с пустыми руками: притащил разнообразные консервы, гречку и хорошую водку — в Донецкой области после вторжения объявили полный запрет на торговлю любым алкоголем (он действует до сих пор), но ввозить его для личных нужд можно. Помню, как папа спросил с надеждой про эту водку — привез ли? — и стал мучительно разбираться с мудреной пробкой, пластиковым дозатором. Он откровенно плохо выглядел, тихо говорил, кашлял, но предложение помочь с госпитализацией никто у меня дома серьезно не воспринял — впереди была Пасха, а уж потом!

Он умер во вторник после Пасхи, провел в больнице всего одну ночь — врачи сказали то, что обычно говорят в таких случаях родственникам: мол, скорее всего, оторвался тромб.

Мой папа потерял своего отца в три года — в 1946-м деда убило током, на улице