Крысиха - Гюнтер Грасс

Поскольку наш господин Мацерат ожидает ответа до своей поездки в Польшу, я должен принять решение. Ни при каких обстоятельствах кинематографический облик канцлера не должен быть производным от его нынешнего вида. Но как только я сощуриваю глаза и представляю себе канцлера из немого кино, слишком легко становятся удобными передвижные декорации, с помощью которых можно было бы составить конструктор канцлера; чтобы он не получился слишком похожим, мы обязаны сделать его неустойчивым.

Поэтому я предлагаю канцлера, который держится неуверенно, не знает, куда деть руки, боится выпасть из заготовленного текста, но остается на своем посту по причинам, которые в крайнем случае можно истолковать с помощью законов гравитации. Как ни старайся, этого не избежать.

А его супруга? Она беспрестанно что-то ищет в своей сумочке. Ах, если бы только они оба были дома, где уютно. Они могли бы жить в свое удовольствие, если бы только он не стал канцлером, а ей не пришлось бы с утра до вечера быть супругой канцлера.

Несчастные дети. Как же они скучают. Их ставят иногда здесь, иногда там, но они предпочли бы стоять где-нибудь в другом месте, бегать, бездельничать, теряться. По всей видимости, они чувствуют себя невыносимо. Их могло бы вырвать, так сильно их от этого тошнит. Конечно, они предпочли бы быть панками и носить на себе окрашенных крыс. Но им этого не позволяют, поскольку наш господин Мацерат с недавних пор говорит: «В конце концов они должны бежать в мертвый лес, а не блуждать по городским джунглям».

Чтобы окончательно заинтересовать его, того, кто должен продюсировать фильм, я укомплектую детей канцлера качествами, которые напомнят нашему Оскару о его детстве. Если присмотреться, не имеет ли дочь канцлера некоторого сходства с тощей, как жердь, девушкой Урсулой Покрифке, которую везде звали Туллой и которая жила на Эльзенштрассе, в доходном доме столяра Либенау?

И разве сын канцлера, который всегда глядит мрачно, словно пригвожденный к чему-то, чего там нет, не напоминает ли нам мальчика по имени Штёртебекер, который, будучи главарем банды подростков, сделал город Гданьск и его портовую территорию небезопасными? Это было на заключительном этапе последней войны. Штёртебекер и его чистильщики пользовались дурной репутацией далеко за пределами рейхсгау Западной Пруссии. И не случилось ли так, что маленький Оскар, покидая церковь Святого Сердца Иисуса в Лангфуре, полный мрачных мыслей, повстречал главаря Штёртебекера и его банду?

Тем не менее оба они мыслимы как дети канцлера: она, способная на любое коварство, он, резкий и недружелюбный, она, свободная от страха, он, готовый к великим свершениям, ей тринадцать с половиной, ему пятнадцать лет, она и он, тогда дети войны, сейчас – незрелые плоды прочного мира; у обоих есть плееры, совершенно другая музыка в ушах.

Когда заговаривают об этой паре, наш господин Мацерат вспоминает подростков своей юности. «Верно, – говорит он, – маленькую Покрифке, блудницу особого сорта, звали Тулла, но она также была известна под псевдонимом Люция Реннванд. Не хотел бы я, чтобы она была моей сестрой. От нее пахло столярным клеем, и к концу войны она работала кондуктором в трамвае. Точно! Пятая линия. Ездила от Хересангера вверх до Вайденгассе и обратно. Говорили, что она покинула Данциг на “Густлоффе” и погибла. Тулла Покрифке, ужас, который пребывает со мной по сей день».

Он замолкает, являя собой образ пожилого господина, который отдается на волю вереницы мыслей. Но когда я бросаю ему вызов, желая оградить его от всех уверток, он кричит: «Но да, конечно же! Глава банды чистильщиков. Еще бы, я помню. Кто тогда не слышал о Штёртебекере и его делах? Бедный мальчик. Голова всегда полна блох. Тогда с ним быстро разделались. Пережил ли он конец? Что с ним могло случиться? У него были педагогические задатки. Вероятно, из него вышел бы в итоге еще один учитель».

Но когда я прошу нашего господина Мацерата подтвердить мои предположения, он выглядит рассеянно и немного устало; ретроспективный взгляд в детство вымотал его. Он потирает обширный лоб, как будто ему нужно устранить путем массажа особенно колкие мысли. Затем он внезапно распрямляется, снова босс, готовый принимать решения. «Да-да, – говорит он, – они оба годятся для роли Гензеля и Гретель. Более того: они таковыми и являются. Я уже вижу, как этот Штёртебекер портит лесное торжество канцлера. Я вижу, как Тулла, стерва, перерезает тросы так, что нарисованные декорации леса рушатся. Делайте. Вперед! Мы займемся производством, как только я вернусь из Польши. Странно, что эти двое вновь должны мне попасться. Я вижу, они бегут под видом Гензеля и Гретель. Рука в руке. Все глубже и глубже в мертвый лес…»

В носовой части моторного эверса «Новая Ильзебилль» подвесные койки вторят движениям корабля, который следует курсу под шум дизельного двигателя. Когда они заняты, то висят на крючках, натянутые с обеих сторон; теперь в течение дня, пока эверс направляется к острову Мён по легкому морю, они покачиваются, ослабленные и свободные для желаний: новые ночлежники, смена матраса.

Неужели в Травемюнде не могли сесть на судно другие женщины, кроме этих? Например, все те, что решили отказаться и предпочли спокойный сон в кровати?

Я оставил пять. Или у меня осталось пять. Я сделал свой выбор и никакого выбора и хотел или мог занять подвесные койки только так, а не иначе, но женщины часто меняют свое расположение. Каждая подвахта нарушает планы. Они всегда ложатся так, как того не желаю я: там, где вчера машинистша легла в непромокаемой одежде, сегодня океанографша просыпается в пижаме; не голая штурманша голая, если не считать шерстяных носков, а Дамрока лежит в длинной ночной рубашке на самой крайней койке возле правого борта; я мирюсь с тем, что старуха в рубашонке в цветочек залезла к левому борту, там она хочет оставаться и не меняться – как она говорит – «ни с одной бабой», хотя я бы предпочел видеть ее на средней койке.

Они лежат вплотную друг к другу, потому что ширина эверса от рождения составляет всего четыре метра семьдесят сантиметров. Головой по направлению движения лежит только Дамрока. Вытянувшись, почти на животе: тяжелый сон штурманши. Я растроган, увидев, что океанографша и старуха, съежившиеся на боку, спят как эмбрионы: одна из них сосет палец. Машинистша беспокойно ворочается в своих пропотевших тряпках. На спине, расслабленно: сон капитанши. Иногда она храпит, так же громко, как и штурманша, но со свистом. Едва слышно хнычет океанографша: очевидно, она снится себе ребенком. Во сне машинистша стонет под тяжелым грузом. Вдруг слова, бормотание, брань: это старуха.

Больше об их сновидениях я не знаю ничего, как бы все они ни были мне близки. Как хорошо, что на борт поднялись только пять женщин, а не двенадцать, по заявкам. Это повлекло бы в моей голове и прочих местах последствия в виде неприятной толкотни.

И на самом деле для обслуживания корабля было бы достаточно трех женщин, даже для меня. Но кто был бы третьей, наряду с Дамрокой и океанографшей? Наверное, старуха, которая всегда имелась в наличии, стояла в стороне, потом ворчала и все выдерживала.

Я не мог решиться. Поэтому тесно. Как хорошо, что случилось семь снятий с учета: я и корабль слишком малы.

Но почему один я с Дамрокой – как ее боцман: я! ее юнга: я! Есть, сэр, я! – не мог бы отправиться в путешествие? Она должна была бы обучить меня: вязать узлы, выбирать якорь, читать навигационные знаки, ухаживать за дизельным двигателем и с помощью измерительной акулы мерить аурелий, множество ушастых аурелий, называемых медузами…

По мере приближения моторного эверса к Мёну: мысли в стороне. На беззаботных подвесных койках находит себе место все. На палубе раннее утро, но даже подвахты не хотят ложиться, как бы я ни торопил штурманшу, а тем более океанографшу. Все отнесли свои спальные мешки наверх, чтобы проветрить их, – и, конечно, принадлежности для вязания. Я испытываю