Крысиха - Гюнтер Грасс
«Знаете, – говорит Дамрока, – одиннадцать священников за семнадцать лет. И все одиннадцать у меня за спиной. О первом больше нечего сказать. О втором вы уже в курсе. Третий ушел без вопросов. А вот четвертый, тот попался шваб и помешался на пробуждении веры. В литургии ни бум-бум, но даже когда парень сидел в туалете, Господь Иисус беспрестанно обращался к нему…»
Так Дамрока ставит в ряд своих чернорясочников. «Пятый же был родом из Ильцена и любил ликерчики…» Она никого не оставляет без внимания. «Шестой пытался пойти другим путем…» – «Жена седьмого сбежала с церковным служкой…» – «Восьмой же, а также девятый…»
Меж тем другие вяжущие женщины говорят так, словно нить никогда не закончится, и только ближе к вечеру, когда меловые скалы скрываются в тени, возникает предчувствие: скоро кончится шерсть, а вместе с ней и мужчины, которым больше нечего отдать.
В молчании они едят картофель, сваренный вместе с морковью, с маслом и петрушкой по вкусу, и жареных селедок, одиннадцать штук. Бледно-серые скалы Мёнса становятся все ближе. Поскольку все уже сказано, никто не хочет больше что-либо говорить. Эти истории хороши лишь для того, чтобы утомлять.
Сначала машинистша, а за ней другие женщины забираются в носовую часть судна, где их подвесные койки раскачиваются бок о бок так же спокойно, как корабль на волнах. Старуха еще гремит посудой, затем тоже спускается по трапу. Лишь койка по правому борту покачивается, незанятая. На палубе осталась Дамрока со своим кофейником. «Послушаю метеосводку! – кричит она. – Приду сразу после».
Поскольку летом на севере темнеет медленно, когда черная стена облаков начала рассеиваться с северо-запада, по все еще светлому небу плывут пушистые, небольшие облака. Вплотную друг к другу – разбитые на волокна лоскуты. Кажется, будто облачное зверье бежит беспрерывно. Ветра над водой нет, но он дрейфует наверху. Однако моя Дамрока ничего не хочет считывать с неба. Она ищет иное утешение.
За рулевой рубкой призывается палтус, трижды. Палтус, прежде говоривший только с мужчинами, которому целиком и полностью вверялись только мужские дела; он, советы которого были дороги, пока его длинная история не закончилась скверно, после чего он поразмыслил и решил быть целиком во власти лишь женщин, одних-единственных баб; он, трижды призванный палтус, отвечает Дамроке за кормой моторного эверса, где она сидит на корточках так, что ее волосы рассыпаются по коленям.
То, что они обсуждают, проносится мимо меня. Медленно складываются ее вопросы, кратко отвечает он. Я не вижу палтуса, который, вероятно, находится под поверхностью воды, как бы в пределах досягаемости; но я вижу, как другие женщины поднимаются по трапу из носовой части корабля, штурманша впереди. Сгруппировавшись вокруг керосиновой лампы, они держатся на расстоянии. Лампа в руках у старухи. Если бы я был сейчас под палубой, то мог бы улечься на любой подвесной койке. Но мне нельзя. Я снаружи. Со мной тоже попрощались.
Дамрока закончила говорить с палтусом. Ее волосы все еще рассыпаны по коленям, пока она сидит на корточках. Она не удивилась, заметив, что остальные женщины столпились вокруг лампы на палубе. Приближаясь шаг за шагом в свете лампы, они вчетвером составляют образ. Старуха с лампой впереди. «Итак? – говорит она. – Что он знает?»
Как бы спокойно ни говорила Дамрока и сколько бы ни делала пауз, для ответных речей, однако, не остается места. Она не отдает приказы, она констатирует: «Это срочно. Мы немедленно поднимаем якорь. Мы пойдем прямо на Готланд. Там находятся наши проштампованные документы. Остается всего полдня до Висбю и увольнения на берег. С медузами покончено. Все идет к концу, сказал он. Он сказал: не позднее субботы, до захода солнца, мы должны быть у Узедома, над Винетой в глубине».
Говорят, что серые и черные
упавшие из мела камни,
которые лежат в изобилии у побережья Мёна,
старше, чем можно себе представить.
Мы, лето за летом туристы,
запрокидываем голову
и смотрим вверх на вершины меловых скал,
которые называются клинтами[24] и носят датские имена.
Затем мы видим, что у клинтов и у наших ног
навалено: округленные до формы тел кремни,
некоторые с острым сколом.
Лишь редко и все реже,
когда удача касается нас, как взмах крыла чайки,
находим мы окаменевших созданий,
скажем, морского ежа.
Прощание с Мёном и взглядом на ту сторону.
Прощание с островом лета и детства,
где мы могли бы стать взрослее и ближе к Дании.
Прощание с радиолокаторами над буковыми лесами,
что должны были нас укрыть.
Если бы мы могли укрыться в мелу и пережить века,
ровно через семьдесят пять миллионов лет
придут туристы нового типа, которые, тронутые удачей,
найдут окаменевшие частицы нас: мое ухо,
твой указующий палец.
ПЯТАЯ ГЛАВА, в которой космическая капсула вращается, наш господин Мацерат видит все в мрачном свете, крысиха сожалеет об отсутствии страха, город Гданьск внешне остается невредимым, женщины ссорятся из-за ушастых аурелий, Гензель и Гретель призывают к действию, продолжается воспитание человеческого рода и произносится торжественная речь
Пока я пытался увидеть во сне перспективное изображение времени отпуска, она говорила: Когда наконец центральные бункеры двух держав-покровительниц стали мишенью друг для друга и спустя предопределенное время были уничтожены, так что от них не осталось ничего, что могло бы сказать пип – потому что наши специальные крысы выполнили свое задание до конца; когда повсюду на земле, над водами и высоко в космосе господствовала тишина, за исключением циркулирующих бурь, которые разносили пыль и сажу, скопившиеся во всем мире, так что повсюду господствовал мрак, одним словом: когда наступил последний день, на орбите остался только один безобидный наблюдающий спутник, но он оказался с экипажем, потому что его пассажир, технически неграмотный паренек, не знавший ни языка космонавтов, ни данных своих все еще прилежных измерительных приборов, чья пригодность к работе в космосе казалась сомнительной, не переставал кричать: Земля! Ответь, Земля! – так что нам пришлось бережно нашептывать ему, как он, забытый богом, следует по своей орбите, почему среди людей воцарилась радиотишина и что на Земле остались только мы. Как только мы покинули наши коридоры отступления – а это было небезопасно, – мы воскликнули: Не печалься, друг, мы тебя не бросим. Как только ты закричишь: Земля! Ответь, Земля! – мы сразу же ответим.
Нет! кричал я, нет! Как я должен докладывать о моей Дамроке, когда меня прерывает крысиха? Как ее волосы могут буйно разрастись на моей бумаге, если в каждом сне мне навязывается гладкая шерсть? Как я должен сказать, что женщины взяли курс от меловых скал Мёна на Готланд в восточной части Балтийского моря, если это путешествие, да и путешествие нашего господина Мацерата тоже, который безоговорочно намерен отправиться в Польшу, со вчерашнего дня – Или когда, крысиха, был последний день? – закончилось навсегда? Ах, если бы хоть где-то была надежда, кроха жизни, робкие человеческие знаки: Мы все еще здесь. Мы вновь шевелимся. Несколько оставшихся начинают все сначала с киркой и лопатой. Мы будем в будущем…
Да-да, говорит крысиха. Это то, что вы охотно придумываете как окончание катастроф в фильмах, как и в жизни: явление израненных, но выживших героев, а также спасительный ковчег в его самой современной комплектации и неутомимое сказание о продолжении вашей истории. Но ваша история окончена. Мы глубоко сожалеем!
И вновь сострадание смазало ее голос: О человек! Пережившие его, мы будем по нему скучать. Находясь в его тени слишком долго, мы задаемся вопросом: мыслима ли вообще крыса без человека? Способные выдержать его сияющее наследие, мы все же
