Крысиха - Гюнтер Грасс
Когда епископ Пантке начал петь «Восхвалим мы Творца», Лотар Мальскат громко подпевал. Пели работодатель Фей, церковный архитектор Фендрих, оберцерковный советник Гёбель, инспектор по охране памятников Мюнтер. Пел министерский советник фон Шёнебек, финансировавший из Бонна любекское чудо. Пели политики земельного и федерального уровней. Пел простой народ, как пел всегда. И пел первый канцлер только что созданного государства, такой же одаренный творец чудес, как и Лотар Мальскат, рядом с которым – или напротив – мог бы спокойно сесть и подпевать, пусть и со светским текстом, основатель другого государства, тоже творец чудес, ведь наш господин Мацерат совершенно справедливо видит триумвират Аденауэра, Мальската и Ульбрихта, действующих сообща. Еще до начала тех лет, которые он называет фальшивыми пятидесятками, они начали создавать нечто новое из разрушенного, искусно обманывая весь мир, каждый по-своему.
Это звучит убедительно. Однако я не согласен с предложением нашего господина Мацерата сегодня, с достаточной дистанции и после того, как наконец-то прояснился обман пятидесятых, начать выпускать почтовые марки вертикального формата для всей Германии с изображением трио фигур на капителях колонн, подобных тем ныне греховно дорогим маркам с изображением Благовещения. Справа от восточнопрусского художника в войлочной шапке должен стоять под цилиндром рейнский канцлер, а слева – саксонский председатель Государственного совета в фуражке. Атрибутами фигур могли бы служить, например, игрушечные танки американского и советского производства; в руках центральной фигуры могли бы быть кисть и проволочная щетка. Таким образом, тройная фальсификация того времени, воплощенная в образах людей, могла бы быть увековечена на почтовой марке, подобно тому, как нынешнее благосостояние, несомненно, основано на просроченном обмане.
«И на усердии! – восклицает наш господин Мацерат. – Они неутомимо создавали свои иллюзии вплоть до мельчайших деталей. Что один, что другой интриговали, промышляли, вели себя развратно, притворялись благочестивыми, лгали и клялись в своей верности Германии, чтобы третий, в Любеке, где земля граничит с землей, готически воздвиг им свод. Как же этим троим не стать символом, пусть даже объединенным в зубчатом квадратике. Я вижу их всех троих на письмах и посылках, даже на почтовых карточках самой низкой стоимости, как они путешествуют туда-сюда. Чего не смогла добиться политика, достигается почтой. Общегерманский знак почтовой оплаты удостоверен, проштампован. Победа филателии!»
Мои возражения не волнуют нашего господина Мацерата. Раз уж на то пошло, говорю я – но он слышит лишь себя, – пусть тогда выпустят марки, где будут изображены только Ульбрихт с Аденауэром, бок о бок, как изображают двух поэтов или – профиль к профилю – Гриммов. Ведь в конце концов Мальскат вскоре после празднования семисотлетия покинул эту троицу фальсификаторов, причем предварительно тщательно все обдумав.
Во второй половине дня первого сентября пятьдесят первого года после торжественного мероприятия он сидел с несколькими строителями в «Погребке Фреденхага». Лишь ненадолго к ним заскочил, все еще в костюме штреземан[47], работодатель Фей и угостил всех шнапсом и пивом. Затем ему пришлось отправиться в ратушу, где не Мальскат, а именно он, прекрасный Фей, должен был быть представлен федеральному канцлеру. По сообщениям местной прессы, Аденауэр якобы сказал: «Что же, вы оставили искусствоведам прекрасную задачу». Недостоверна легенда о том, что канцлер после этих слов подмигнул Фею.
Позже Мальскат вместе с несколькими приятелями со стройки отправился в кафе «Нидереггер». Его решение наконец раскрыть обман было непоколебимым. Мысль-древоточец не давала ему покоя. Ведь во время торжественной церемонии, как раз когда красавцу Фею вручали почетную грамоту с печатью и датой, над Любеком внезапно разразилась гроза. Явный протест небес напугал художника, сидевшего на предпоследней церковной скамье. Будучи набожным, он истолковал молнию и гром как божественный знак. Внезапные яркие вспышки света снова и снова освещали иллюзии в нефе и хоре. К тому же было кощунством назначать торжественную государственную церемонию на первое сентября, на тот самый день, когда двенадцать лет назад Германия объявила войну Польше…
Кроме того, вспышки молнии и последующие раскаты грома напомнили о Вербном воскресенье сорок второго года, когда британские самолеты сбросили бомбы на центр Любека. Одна зажигательная бомба пробила крышу церкви Святой Марии, и кирпичное здание было охвачено настолько сильным огнем, что не только рухнул большой колокол в нефе церкви, но и многослойная побелка, которая со времен Реформации придавала интерьеру протестантскую строгость, посыпалась со стен, в результате чего в контурах и цветовых пятнах проявилась готическая фреска: лишь хрупкие намеки, тусклый отблеск поврежденной красоты. И именно из этих остатков, которые с каждой ночью после пожара становились все более скудными, не Фей, получивший почетную грамоту и которому, возможно, подмигнул канцлер, сотворил чудо Любека, а именно Мальскат, он, только он.
Его святые. В хоре высотой три метра, два метра – в нефе. Одни расположены на колоннах, другие – под балдахинами. Конечно же! Романские, византийские, даже коптские дополнения явно шли им к лицу. Под прямыми складками, на изогнутых, словно плавники, ногах: сообщество святых молчаливо, но выразительно, как, например, когда Воскресение в четвертом ярусе отзывается на Распятие в южном ярусе. Особую похвалу нашла у искусствоведов, которые в июне пятьдесят первого, когда почти все было завершено, под руководством Фея взобрались на высокие леса, фигура святого Варфоломея в третьем ярусе, то есть та, что с ножом.
Мальскат тогда отступил в сторону, укрывшись за строительными лесами. Незаметно для всех, он смеялся над громкими объяснениями Фея. Всегда только он. Он знал, он был уверен во всех деталях. Тонкости, которые Мальскат в спешке упустил, такие как рана на левой руке Воскресшего и стигматы на обеих руках святого Франциска, Фей объяснял оплошностями мастера хора и нефа: вероятно, уже тогда приходилось работать с ограничением по времени.
Длинный, худощавый и, несмотря на летнюю погоду, в шапке с помпоном на строительных лесах, так Мальскат вслушивался в эту компетентную ложь. Он смеялся про себя, как его научили с детства, и впервые решил поделиться с людьми своими строительно-лесными секретами.
Но когда художник отправился в управление по охране памятников и обошел все церковные кабинеты, ему никто не захотел верить. Защитники памятников посчитали его хвастуном, священники боялись скандала. Ведь вскоре должна была состояться семисотлетняя годовщина. Сам федеральный канцлер пообещал присутствовать. Этот одержимый правдой Мальскат со своей историей о проволочной щетке всех раздражал. «Что значит подделка! – кричали чернорясочники. – Сотня экспертов по искусству, которые единогласно утверждают, что все подлинное, правдивое, эпохальное, не могут ошибаться».
Это было время подмигиваний, персильных удостоверений[48] и красивой видимости. В десятилетие невинных овечек и белых жилетов, убийц во власти и христианских лицемеров на правительственной скамье никто не хотел слишком точно знать, что же на самом деле произошло.
Мальскат уже хотел сдаться и оставить обман обманом. И если бы не разразившаяся над Любеком гроза с молниями и громом, возможно, он бы промолчал. Но теперь, словно получив знак с небес, художник собрал свои эскизы и чертежи, дневниковые записи и прочие свидетельства, нанял адвоката и вынес, явившись с повинной, несвоевременную правду на свет.
Он явно доволен собой, несмотря на то что катетер доставляет ему неудобства. Скандируя, он быстро шагает взад-вперед. На этот раз в лакированных туфлях. Все, что рождает его голова, должно стать формой. На безоконной стене своего чрезмерно просторного кабинета, рядом с доской, он повесил сильно увеличенное черно-белое изображение: вертикальный формат, та самая группа из трех фигур, написанная рукой Мальската, которая до сих пор украшает семнадцатый ярус верхнего ряда окон в нефе любекской церкви Святой Марии, только хор ангелов был смыт после процесса.
Он тычет указкой в детали: «Тот с мечом. Средний держит кисть. Борода третьего заострена». Он хочет меня поучающе убеждать. «Не смеши меня! – восклицает он. – Это должны быть святые, апостолы, возможно! А где, спрашивается, нимбы? Ах да, я знаю объяснение: рассеянный, невнимательный Мальскат, почасовая оплата
