Уайт-Ривер в огне - Джон Вердон

— Он подошёл к патио. Лицо — суровое, непроницаемое, как у бывшего военного. Для крупного человека двигался он неожиданно легко, почти атлетично.

— Дэвид Гурни?

— Да?

— Миссис Хейли Бекерт хотела бы с вами поговорить.

— Жена Делла Бекерта?

— Это верно.

— Она не хотела бы зайти в дом? — спросил Гурни.

— Миссис Бекерт предпочитает оставаться на свежем воздухе.

— Прекрасно. Поговорим прямо здесь, — он указал на два адирондакских стула.

Водитель вернулся к «Рейнджроверу», коротко переговорил с женщиной. Та кивнула, раздавила вторую за утро сигарету так же бесцеремонно, как и первую, и, обогнув грядку со спаржей и цветочную клумбу, направилась к внутреннему дворику. Когда они оказались лицом к лицу, она посмотрела на него с тем же отвращением, с каким обозревала окрестный пейзаж, только теперь во взгляде примешивалось холодное любопытство.

Рук никто не протягивал.

— Не хотите присесть? — спросил он.

Она промолчала.

Он подождал.

— Кто вам платит, мистер Гурни? — её голос был сладковатым, но взгляд — жёстким, как у некоторых южных политиков.

Он вежливо ответил:

— Я работаю на окружного прокурора.

— А ещё на кого?

— Больше ни на кого.

— Значит, эта история, которую вы скормил Клайну, — ваша фантазия о том, будто самый уважаемый начальник полиции в Америке превратился в серийного убийцу, носится по округе, стреляет людей, избивает их и чёрт знает что ещё, — вся эта ядовитая чепуха, по-вашему, результат честного расследования? — в её голосе сочилась издёвка.

— Это результат улик.

Она рассмеялась коротко и неприятно:

— Улики, разумеется, «обнаружили» вы. Мне сообщили, что с первого же дня вы делали всё, чтобы развалить обвинение против этой мелкой рептилии по имени Кори Пэйн, и не уставали подрывать авторитет моего мужа.

— Улики против Пэйна были сомнительными. Доказательства того, что его подставили, куда весомее.

— Вы играете опасно, мистер Гурни. Если кого и подставляют, так это Делла Бекерта. Я докопаюсь до сути, обещаю. И вы пожалеете о своём участии. Глубоко. И надолго.

Он не ответил, только выдержал её пристальный взгляд.

— Вы знаете, где ваш муж? — спросил он затем.

— Если бы знала, вы были бы последним человеком на земле, кому я сказала бы, — отрезала она.

— Вам не кажется странным, что он сбежал?

Её челюсти напряглись. После долгого злого взгляда она сказала:

— Мне сказали, что вчера вечером один телевизионный репортёр упомянул ваше имя в связи с выборами генерального прокурора. Не объясняются ли ваши нападки на моего мужа вашим интересом к этой должности?

— Меня эта должность не интересует.

— Потому что, если дело в этом — я вас уничтожу. От вашей так называемой репутации супер полицейского ничего не останется. Ничего!

Он не видел смысла излагать ей свою позицию.

Она резко отвернулась и быстрым шагом направилась к внедорожнику. Села на заднее сиденье; водитель захлопнул дверь. Через несколько мгновений «Рейнджровер» мягко поплыл по неровной дороге к сараю и дальше — к шоссе.

Гурни постоял во внутреннем дворике, прокручивая в памяти сцену — напряжённое лицо, деревянная жестикуляция, обвинительный тон. За годы он провёл тысячи разговоров с семьями, скрывающихся от правосудия или пропавших без вести и научился распознавать подобные состояния. Он был почти уверен: ярость Хейли Бекерт рождалась из страха, а страх — из неожиданности, из того, что её застали врасплох события, смысла которых она не понимала.

Прохладный влажный ветер, всё ещё блуждая, крепчал, суля грозу. Он вошёл в дом и закрыл застеклённые двери.

Мадлен сидела в одном из кресел у камина с книгой. В очаге тлели тонкие язычки огня. Его потянуло поправить поленья, но он знал: вмешательство оценено не будет. Он сел напротив.

— Полагаю, ты всё слышала? — спросил он.

Не отрывая глаз от книги, она ответила:

— Трудно было не услышать.

— Есть какая-то реакция?

— Она привыкла добиваться своего.

Он некоторое время смотрел на огонь, усмиряя желание всё исправить.

— Итак. Как думаешь, что мне делать?

Она подняла глаза:

— Думаю, это зависит от того, считаешь ли ты дело открытым или закрытым.

— Технически оно остаётся открытым, пока Бекерт не будет найден, привлечён к ответственности и...

Она перебила:

— Я не про технику. Я про твою собственную голову.

— Если говорить о чувстве завершённости — я его не достиг.

— Чего не хватает? Кроме самого Бекерта?

— Не понимаю, что именно сбоит. Это как пытаться почесать зуд, который не унимается.

Она закрыла книгу:

— Сомневаешься в виновности Бекерта?

Он нахмурился:

— Улики против него весомы.

— Улики против его сына выглядели не хуже.

— Для меня — хуже. С самого начала у меня были сомнения.

— А насчёт улик против отца — таких сомнений нет?

— По сути — нет.

Она любопытно склонила голову набок.

— Что? — спросил он.

— Может, это связано с твоей теорией «эврики»?

Он не ответил. Он знал: на вопросы, задевающие живое, не стоит отвечать слишком быстро.

54.

В своих семинарах по уголовным расследованиям он неизменно разбирал тонкую ловушку, которую называл «логической ошибкой эврики». Проще говоря, это склонность придавать собственным находкам больший вес, чем находкам других — особенно если обнаруженное кем-то было намеренно скрыто (отсюда «эврика», по‑гречески — «я нашёл!»). Проистекая из врождённой уверенности человека в объективности и точности собственных восприятий и в субъективности и ошибочности чужих, эта ошибка способна пустить расследование под откос и стала причиной неведомо скольких неправомерных арестов и преследований.

Даже осознавая феномен, Гурни сопротивлялся мысли увидеть его в себе. Разум отчаянно защищается от самонеприятия. Но раз уж Мадлен подняла тему, он заставил себя приглядеться. Не измеряет ли он разной линейкой доказательства против Пэйна и против Бекерта? Он так не считал — но это мало что значило. Нужно было разобрать улики по косточкам и убедиться, что мерка одна.

Он поднялся, прошёл к письменному столу в кабинете, вынул из сейфа папки и свои заметки и занялся тем, на что надеялся: объективным обзором.

К тому времени, как Мадлен, чуть позже полудня, прервала его, сообщив, что уходит на дневную смену в клинику, он пришёл к двум выводам.

Первый — и это обнадёживало — заключался в том,